| В раздел "ПЬЕСЫ" |
|
Рудольф Кац ХХ ВЕК, ПЯТНИЦА Действующие лица Алексей Павлович Сиротин ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Комната в доме Сиротиных.
Сиротина (у телефона): Эдик? Здравствуй, Эдик, это Надежда Ивановна. Вова мой у вас? Позови, пожалуйста… Володя? Это мама. Приехала, только вошла. Как ты? Вернешься скоро? Я тебе груш привезла… Алло, алло, Вова… (опустила трубку.) Звонок в прихожей. — Надюха приехала! Горлица ты моя сизокрылая! Появился и сам Митя, мужичок тщедушный, с редким рыжеватым волосом на голове. Воротник заношенного пиджака поднят, бахрома брюк кончается у щиколоток, летние сандалии на ногах. Митя: Откуда теперь, лягушка-путешественница?Сиротина: Из Сухуми. Митя: В море-то побарахталась? Сиротина: Вагон мыла. Митя: Давно я, Надюха, никуда не выезжал. В проводники, что ль, податься, с тобой на пару? Сиротина: Одевался бы, напарник. Подмораживает, а ты в пиджачке бегаешь. Митя: А всё моё, Надюха, на мне. Сиротина: У тебя ж полупальто прекрасное. Митя: Нету, Надюха, полупальта, нету. Сегодня что у нас, пятница? Во вторник было. Надрался я до полного помрачнения. А когда налакаюсь, меня, сама знаешь, вдаль тянет. Как в том анекдоте: построил бы ероплан и рванул отсюда к чертовой матери. Сел в электричку — и на болота. Сиротина: Ошалел мужик. Митя: Родилась в моей смутной голове идея: езжай-ка ты, Митька, на болота, набери клюквы, стань к магазину и не придется тебе, Митька, рубли до получки сшибать. Сиротина: Не доехал? Митя: Не помню. Помню только темень, тропа какая-то, кусты и мы с другом одним зелье тянем. Сиротина: Он тебя и обобрал. Митя: Просыпаюсь — солнце, птицы поют, лежу я на мхах, мордой в клюкве. И ни полупальта на мне, ни сапог, а стоят рядом эти вот сандалеты. Моего, между прочим, размера… Не горюй, Надюха, зима не завтра, а в котельной своей я и без штанов могу. Рублишкой не богата? Сиротина: Нет. Митя: Неужто баклажаны ручку не позолотили? Сиротина (протягивает деньги): Держи. Митя: Трёха? Мне? Надюха! (Пустился в пляс) Ай-ай-ай-ай-ай, загуляет наш Митяй! Трёха целая! И это всё моё? Как в том анекдоте: женился карлик на великанше, всю ночь по ней бегал и орал: и это всё моё?.. За что я тебя, Надюха, люблю, за то, что ты понимаешь. Мне бы такую бабу — я бы ей ноги мыл и воду пил. Сиротина: Иди, Митя, иди. Алексея увидишь, скажи, пусть на улице не торчит. Митя: А ведь ты его любишь. Кровушки он твоей попил сколько, сыну пятнадцатый год, а любишь. Сиротина: Что ты несёшь? Какая любовь? Иди, Митя. Митя: Иду, иду… Лёшку приволоку, не сомневайся. Извини. (Уходит) Сиротина убирает со стола. Сиротина: Посуду мог за собой убрать? Телефонный звонок. Сиротин (у телефона) Да? Сиротин. Кто? Здравствуйте, Ирина Аркадьевна. Застать нас трудно. Мать в разъездах, я тоже не на заслуженном отдыхе. Прогулял? Пока не в курсе. Советовать мне не надо, я сам как-нибудь. Спасибо за информацию. (Бросил трубку.) Где он?Сиротина: У Эдика. Сиротин: От кого он бегает? Сиротина: От нас с тобой. Сиротин: Чем мы ему не угодили? Или теперь, чтобы выпить стакан вина, я должен прятаться в подворотнях, лишь бы сын не осудил? Сиротина: Он хоть слово тебе сказал? Сиротин: Молчит. Молчит. Который год молчит. И смотрит. Чистоплюй. Сиротина: Молись на него, Лёша. Парень сжал зубы и учится. Неужели ты действительно не понимаешь, как он одинок? Ты, педагог? Сиротин: Я не педагог. Я машинист сцены. Я счастлив. А до этого мученика я еще доберусь. Сиротина: Ты его пальцем не тронешь. Сиротин: Пусть только придет, пусть только посмотрит… Сиротина: Очнись. Он ведь каждое твоё движение ловил, и не было для него никого выше отца. Ты себя пьяным видел? Не только ему, мне смотреть страшно. Ты слёз наших с ним не знал, трупом валялся. Если б тогда, когда всё начиналось, сказали мне: Надя, прими смерть, зато муж твой воскреснет, таким проснётся, каким любила его, за каким собачонкой бегала — не задумалась бы, на всё пошла… Сиротин: Надя… Послушай, Надя… Может быть, всё-таки… Сиротина: Не подходи! Не подходи. Слишком много обманывалась. Завтра в Котлас еду. Сиротин: Бежишь? Сиротина: Там хоть смотрю в окно, забываюсь. Сиротин: А сын горячо любимый? Звонок в прихожей. Сиротина: Выручу. Груш девчонкам возьмёшь. Здоровы? Саша: Что им сделается? Сиротина: Пожарника своего когда покажешь? Саша: Вспомнила. Тю-тю мой пожарник. Мать выгнала. Что-то не так сказал или весёлый пришёл, она и понесла. Прихожу с работы — девки ревут, она с сердцем лежит, а от пожарника и дыма не осталось. Что ж ты, говорю, ведьма, делаешь? Кто тебе право дал жизнь мою калечить? А она упёрлась: у него своих двое, хоть и разведённый, всё равно туда тащить будет. Может, и так, а мне легче? Кому я нужна со своим выводком? Сиротина: Был же Яков Семёныч. Как ни выглянешь в окно, всё с твоими девчонками возится. Саша: Лысый он, Надя. Сперва как-то внимания не обратила, а пришел он ко мне в парикмахерскую, сел в кресло, глянула я на него сверху — чуть не крикнула. Хороший, добрый, а лысый. Там же, пока брила, всё ему и сказала. Сиротина: А он? Саша: Что он? Посмотрел на меня грустно так, пятьдесят рублей на столик положил, детям, и ушёл. Сиротина: Дура. Саша: Дура. Но мне ведь не в сундуке его держать, мне его в люди выводить надо, а кого я им покажу? Ох, Надя, построить бы, как Митька говорит, ероплан… Сиротина: Некуда лететь, Саша. Саша: У меня бутылка красного осталась, марочного, от пожарника ещё. Принесу. Сиротина: Сядь. Саша (поднимаясь): Тоска. Сиротина (доставая груши из корзины): Ребятам захвати. Саша: Спасибо, я сейчас. (Уходит) Возня в прихожей. — Пусти, борода! Куда тянешь? Не хочу с тобой, не хочу! Игорь втащил упирающуюся Лидку в комнату.
Лидка: Не смей! Так весело было, а он тащит. Думаете, не знаю, чего он хочет? Знаю. И не дам. Всем дам, а ему не дам. Вошла Саша, поставила вино на стол. Сашенька, умница, догадалась хоть! А они, змеи-горынычи, в жизни не поднесут.Саша: Не радуйся, не тебе. Лидка: Рюмочку, Сашенька. А то удеру от вас, в окошко выпрыгну. Игорь: Алексей Павлович дома? Сиротина (на внутренние комнаты): Там где-то. Игорь вышел. Лидка: Запереживал студент, задёргался.Звонок в прихожей. Хринюк (ставит водку на стол): Никак, бабы уже приложились, а, Ефремыч? Саша: Женщины, Федя. Хринюк: Моя, по-твоему, тоже женщина? Сиротина: Опять скандал? Хринюк: Пришёл сегодня, как человек, бутылку принёс. Не где-нибудь с дружками приговорил, а домой, в собственную квартиру. Сел за стол, телевизор врубил, так она её в сортир, выливать. Схватил я её, стерву, поперёк спины… Сиротина: Фёдор! Хринюк: Что Фёдор? Фёдор неделю на производстве корячится, килу наживает. Может он в выходной послать всех к едрене-фене? Ефремыч: Может, не митингуй. Пятница святой день. Саша: Довоюешься. Заявит она куда следует. Хринюк: Не заявит. А заявит, с меня взятки гладки. Я работяга, а не интеллигенция вшивая. На мне все они держатся. Посадят — кто их, губошлёпов, кормить будет? Так судить — ползавода пересажать надо, верно, Ефремыч? Ефремыч (рванул баян): Хозяина не вижу. Алексей Палыч, покажись! Вошли Сиротин и Игорь. Гости на порог, а ты носа не кажешь. Сажай за стол, потолкуем. Можно на международные темы, можно на внутренние, а можно просто о бабах.Хринюк (хохочет): Губошлёп. Саша: Чёрт седой. Звонок в прихожей. Лапин: Сергей Александрович. Митя: Не выгонишь, Надюха? Пожалел я его. Смотрю, стоит у магазина, квёлый такой, глазки красные, больной вроде. Что, говорю, незнакомый товарищ, худо? Может, выпить не с кем? Так на этот прискорбный случай всегда Митя имеется. Точно, говорит, и достаёт из кармана это вот самое. (Вынимает из куртки Лапина коньяк.) Саша: Красиво. Митя: Мои слова, Сашенька. Одному, говорю, пить нельзя, сопьёшься, а у нас компания. Лапин: Если не вовремя, я уйду. Сиротина: Оставайтесь, зачем же. Митя: Что я говорил? Знакомься. Сиротин Алексей Павлович. Супруга его, Надежда Ивановна, золотой человек. Сашка Лукьянцева, матерь-одиночка… Саша: Язык прикуси. Митя: Хринюк Федя, пролетарий. Ефремыч, войну прошёл, орденов полная грудь. Теперь молодое поколение. Игорь. Мы его студентом зовём, а хрен его знает, студент он на самом деле или нет. Игорь: Нет. Митя: Лидка Антохина, наша надежда, наше светлое будущее. Лидка (Лапину): Где я вас видела? Вы в кино не снимались? Лапин: Не звали пока. Лидка: Ну до чего лицо знакомое. Саша: Не липни. Проходите, Сергей Александрович. Митя: Давай, Серёга. Мы тут все свои, из одного дома. По пятницам иногда у Надюхи собираемся, душу отвести. Лапин (ставит коньяк на стол): Позвольте скромный вклад. Саша (на стул рядом с собой): Место свободно. Хринюк (хохочет): Ну, Сашка, ну, баба… Лидка: Сядете вы или нет? Рассаживаются. Митя: Котельная. Лидка: Дедуля, хватит? Ефремыч: Цыц, поганка. Чужие мы, в сущности говоря. Завтра я Митьку того же встречу — плевать я на него хотел. А сегодня он мне свой. Игорь: После третьей особенно. Ефремыч: Не встревай. Когда я в навозной жиже контуженый лежал, а немцы нас тяжелой артиллерией в родную землю, как гвозди, вколачивали, я тебя среди своих, царство им небесное, не видел. Саша: Началась панихида. Сиротина: Игоря тогда на свете не было, Ефремыч. Ефремыч: А мы почему были? Почему ребята мои золотые сгинуть успели, а они живут? Лидка: Завтра же удавимся, чтоб тебя не расстраивать. Сиротин: Верно, Пётр Ефремыч, не заводись. Все мы в войну под стол пешком ходили, и никто тут перед тобой не виноват. Ефремыч: Болит, Лёша. Сиротин: У всех что-нибудь болит. Митя: А у Мити ничего не болит. Митя умный. У него заболит — он стаканчик дёрнет — и порядок. Муж приходит с работы, жена на тахте лежит, млеет, а на столе голый мужик стоит, лампочку в люстру вкручивает. Муж спрашивает: кто такой? А она: монтер из жилконторы. А почему голый? А такого прислали. С пятницей, соседи, поехали. Хринюк (хохочет): Губошлёп. Лапин (Саше, на Митю): Забавный он. Странный, правда. Саша: Больной по этому делу. Лечили, не помогло. Сынишка у него когда-то в детском садике погиб. У качелей стоял, его в висок и ударило. На том Митя и свихнулся. А вы кем работаете? Лапин: Овощи на базе сортирую. Саша: Не похоже. Игорь: За тобой прожжённые годы, за тобой оскверненный словарь, я с тебя, как срывают погоны, свои четверостишья сорвал… Ефремыч: Накачался, студент. Хринюк: Учёностью давит. Писаки, мать их так. Федька у станка корячится, а они карандашиками скребут. Игорь: Что вам надо от жизни, Хринюк? Пожрать да поспать, да выяснить, кто кому морду набил, Крутов Ларионову или Ларионов Крутову. Хринюк (хохочет): Губошлёп. Они ж не могут друг другу морду набить, они из одной команды. Игорь: Счастлив, что доставил вам столько радости. Хринюк (оборвал смех): Чего ты глазом на меня косишь, а? Лапин (поднимаясь): Товарищи случайные мои знакомые. Не будем заострять и усугублять. Все мы хорошие советские люди. Может быть, нервные излишне, так разве мы виноваты? Двадцатый век на дворе, он никого не щадит, ни правых, ни виноватых. Если бы мы жили там, на Западе я имею в виду, мы бы бросались из окон, грабили, насиловали, бастовали. Но мы, к счастью, я подчёркиваю, товарищи, к великому нашему счастью, здесь, а потому вместо всего вышеперечисленного, выпьем по шкалику и разбредёмся кто куда. Митя: Ура! Ефремыч: А ты не поп? Лапин: Нет, я на базе. Саша: Хитришь, Сергей Александрович, ой хитришь. Лидка: Видела я вас, провалиться мне, видела. Лапин: За знакомство. Компания будто распалась: все по-прежнему сидят за одним столом, но каждый живёт своим и, обращаясь к кому-то, говорит скорее сам с собой. Игорь: Меня, оленя, комары задрали, мне в Лену бы нырнуть с обрыва на заре, многоэтажный гнус сплотился над ноздрями — комар на комаре.Ефремыч: Веришь, Алексей, дня без них не бываю. (Достал фотографии.) Ваня Радищев, новгородский, пшеничная головка, колючую проволоку на морозе зубами рвал, чтобы нас вывести. Жора Демиденко… Всех немец за полчаса положил. А эти живут! Задницами в кабаках трясут, из-за паршивой тряпки в горло друг другу… А мои ребята святые были. Справедливо, Лёша? Сиротин: Нельзя, Ефремыч, под одну гребёнку. Ефремыч: Взял бы пулемёт и всю нынешнюю погань без жалости… Хринюк: А что ты, собственно, против Крутова имеешь? Да он с тобой в один сортир не пойдёт. Игорь: А с тобой пойдёт? Хринюк: И со мной не пойдёт. Игорь: Ну и иди один. Митя: Жил бы он, Надюха, разве б я такой был? Я бы ради него, ради сынишки, в белой рубахе всегда, при галстуке, в цирк бы его, книжки бы ему читал… Лидка: Вспомнила. В проходной вас видела, вот так, нос к носу! Лапин: Ошибаетесь. Саша: Кончишь ты изводить человека? Лидка: Ревнуешь, Санька? Я, может, не только изводить, я и повеселить могу. (Ефремычу.) Брось нудить, дед, сыграй что-нибудь современное. Надежда, освободи стол, плясать на нём буду. (Лапину.) Хотите? Лапин: Было бы забавно. Лидка: Стриптиз даю! Для всех! Сиротина: Сядь, Лида. Игорь: Пусть, ей же не терпится мослы свои показать. Лидка: Цыплёнок вылупился, цып-цып-цып… Тебе-то что? Ты сейчас к мамочке явишься, прощения просить. Ещё раз зацепишь — всю бородёнку вырву. Вина хочу! (Прыгнула к Лапину на колени.) Не возражаете? Лапин: Приветствую. Митя: А ты, Лапин, шалун. Звонок в прихожей. Сиротина: Володя. Сиротин (двинулся из комнаты): Соизволил. Сиротина (заступая ему дорогу): Не пущу. Сиротин: Что ты, как тигрица, под ноги кидаешься? Могу я в кои-то веки с сыном поговорить? Хринюк: Можешь. Не возникай, Надька. Сиротин: Пройти дай. Сиротина: Лучше не подходи. Митя (мечется между ними): Братцы, Сиротины, стой, не время, братцы… Сиротин (отступая): Пошёл вон. Лидка: Сцепились, как маленькие. Нам-то теперь что? Митя: Всё нормально. Как выразился писатель Островский, жизнь даётся человеку не часто. Наливай. Саша: Правда, соседка, своего дерьма по уши. Играй, дед. Ефремыч: Много вас, внучек. Лидка: Играй, козёл старый. (Затянула.) Окрасился месяц багрянцем И волны бушуют у скал. Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя не видал… Картина вторая Угол дома с прилепившимся к нему пивным ларьком. Митя (вскочил): Кто?.. Ты, Лёха?.. Думал, опять сержант. Не даёт, сволота, прохода. Места ему жалко. Сиротин: Правильно гоняет. Околеешь здесь, кому отвечать? Котельной мало? Митя: Не могу, Лёша. Страшно там одному. Закрою глаза — лапы лезут лохматые, морды чьи-то красные, скулы на сторону, лезут на грудь и сюда вот коленками давят. Сиротин: Сердце. Митя: А ещё лицо одно мне душу мутит. Старушку недавно из десятого дома выносили, покойницу. Подошёл я, глянул — ну до того она мне когда-то знакома была, как мать родная, все жилки на её лице знал. А кто — не помню. С головой у меня что-то, Лёха. Ночью сегодня собакой себя представил. Лёг посреди котельной и скулю. И так мне хорошо, так покойно — век бы не вставал. Хвостом повилять захотелось, щупаю себя сзади, а хвоста нет. Выскочил на улицу, воздуха глотнул, стою как новорожденный, в поту весь, руки дрожат — ничего не понимаю, кто я, где я… Врачи в прошлый раз предупредили: держись, Дмитрий Васильич, рюмку выпьешь — не жилец ты. В дурдом бы не загреметь, лучше здесь сдохну. Сиротин: Поживём ещё, Митя. Сколько тебе? Митя: С сорок пятого, считай. Сиротин: Ровесники почти. Митя: Теперь можно пожить, теперь утро. В больнице дурак один приставал, научный работник. Ходил по палатам, выспрашивал. Неужели, говорит, Дмитрий Васильевич, не увлекает вас пример тех, кто тяжким этим недугом, как и вы, страдал, но излечился и ведёт нормальный образ жизни? Нет, говорю, Виктор Борисыч, не увлекает. Что мне с вашей трезвостью делать? Трезвый я мелочь, а выпью — я человек. Вы вот, говорю, пока при халате, меня, вроде бы, уважаете, потому что на мне и на таких, как я, диссертацию лепите. Но как человек глубоко трезвый и с положением вы меня презираете. А я ведь при другом раскладе жизни мог в большие люди выйти. Мне ведь тоже уважения хочется. Кивает. Не простой вы, Дмитрий Васильич, орешек, и котелок у вас не зря к шее приставлен. Государство вас лечит, средства затрачивает, а вы вроде как кукиш в кармане держите. Ага, говорю, держу, потому что мне, кроме кукиша, твоему государству и показать нечего… Утро, Лёха. Утром Митю не сковырнёшь. Пивка бы. У тебя с собой ничего такого? Сиротин побренчал мелочью на ладони. И я в праздники промотался. Надя в ездке?Сиротин (достал из-за пазухи свёрток): Слушай, Митя, мне как-то неудобно. Митя: Что там? Сиротин: Свитер Вовкин. Почти новый. Предложи кому. Митя: Нужная вещь. Вмиг обернусь. (Убежал.) Идёт Оля Зорина. В руках перевязанная бечёвкой кипа старых газет. Сиротин: Здравствуйте. (Поднялся, пошёл, не оборачиваясь.) Оля: Вы меня не узнали? Сиротин (вернулся): Здравствуй, Оля. Оля: Я вас сперва тоже не узнала, потом смотрю — Алексей Павлович. Сиротин: Так изменился? Оля: Похудели немножко. Макулатуру несу. Макулатурный день у нас сегодня. Я в нашей школе работаю, вожатой. Сиротин: Давно мы не виделись. Оля: Я вас видела иногда, издали. Сиротин: Боялась подойти? Правильно делала, что не подходила. Если я и был когда-то небезразличен своим ученикам, они не обязаны это помнить до седых волос. Оля: А они помнят. Как ни встретишь кого, первый вопрос: что с Алексеем Павловичем? Помните, как вы с нами в Одессу ездили? Багрицкого читали? Сиротин: Наши как? Оля: По-разному, но все довольны. Коровин в медицинском, Лида Вайнер в консерватории на хоровом, Хайруллин сына родил. Сиротин: Марат? Оля: Ещё какого. Умного, толстого. А я вожатой работаю. Учусь на вечернем, в педагогическом. А вы, Алексей Павлович? Сиротин: Хорошо, Оля. Работаю машинистом сцены, слышала о такой профессии? Во дворце культуры. Площадка у нас известная, много гастролёров. Раньше я из-за вас мало куда выбирался, теперь восполняю. Интересная работа. Заходи. Оля: А в школу, Алексей Павлович? Сиротин: В школу — нет. Ты взрослая, можно без хитростей. Я ведь выпивал иногда. Историю мою ты знаешь. Любопытно, вы тоже замечали? Оля: Мы вас очень любили. Сиротин: Напрасно прощали. Руки у педагога должны быть стерильными… Прости, несколько из другой оперы, нет ли у тебя десятки в долг? Не заметил, как кончились. Оля: Есть, конечно. Вот. Сиротин: Через неделю верну, передам с Володькой. Оля: Не беспокойтесь. Пора мне, Алексей Павлович. Сиротин: Счастливо, Оленька. Оля (убегая): Так рада, что вас увидела. Возвращается Митя.
Митя: Утро, Лёха. Солнышко доброе такое, смотрит на меня и говорит: живи, Митя. Воробышки чирикают, лёд на лужицах долбят, а Митя бутылочку несёт. Свитерок я твой оформил, сдачу держи. Сержанта не видно? Неужто спит? Я уж думал, они никогда не ложатся. (Из Митиного кармана вынырнули стаканы) Давай. Уходит.
Да не думай ты об этом, Сиротин. Совестливые вы какие. У Вовки твоего свитеров этих ещё до хрена будет. А мы что видели? Я, например, или ты, например? Я детство своё в одних портках проходил или, можно сказать, вообще без них. Капусту мёрзлую в огородах крал. А они? (Кося на Сиротина глазом, осторожно разливает вино в стаканы.) Показалась Лидка.
Лидка (из-за дерева, басом): Эт-т-то кто в неположенный час распивает? (Митя судорожно сунул бутылку за пазуху.) Не нальёте — в двадцать четыре часа выселю! Бросился к ней, она со смехом от него. Митя: Патлы повыдергаю. Сиротин: Дмитрий! (Оттолкнул его.) Идиот. Она же в дочери тебе годится. Митя: Сказал бы я, куда она мне годится. Лидка: Справился, да? Думаешь, заступиться некому? Скажу словечко — все кости переломают. Сиротин: Вина хочешь? Лидка (всхлипнула): Вы добрый, Алексей Палыч, а другие, как звери. К ним всей душой, а они попользуются и тебе же в морду. Змей-горыныч ты, Митька, но я тебе прощаю. Наливай. Подошли Хринюк и Ефремыч. Ефремыч: Поганка уже отдыхает.Хринюк: Чего орёшь, Лидка? Лидка: Нравится и ору. Появилась Саша Лукьянцева. Саша: Доброе утречко.Митя: Обратите внимание, мужики, опять мы в сборе. Как ни собачимся, а всё друг к дружке липнем. Не пора ли за это по христианскому обычаю, а? К ларьку подходит Лапин. Митя: Все мы тут первые, товарищ. Лапин: За кем прикажете занимать? Митя (обошёл вокруг Лапина, внимательно к нему приглядываясь): Не признал? Лапин: Кого? Митя: Ты что, Лапин, разбогател, своих не узнаёшь? Лапин: Бросьте это ваше тыканье, мы с вами на брудершафт не пили. Митя: Пили, милый, и крепко. У него вот, у Лёшки Сиротина, в прошлом месяце. Сюда, мужики, гость наш дорогой объявился. Саша: Здравствуйте, Сергей Александрович. Не узнать вас. А говорили, на базе овощи сортируете. Нехорошо. Лапин: Здравствуйте, Саша. Лидка: Вспомнила, ей богу, вспомнила! Ефремыч: Отойди от человека. Что ты около него, как блоха, прыгаешь? Лапин: Можно вас на минутку? Лидка: Меня? Лапин: Извините. (Отвёл её в сторону.) Что ты вспомнила? Лидка: Где я вас видела. В прошлый раз вы не такой какой-то были, не сообразила. Лапин: Работаешь у нас? Лидка: Подсобницей. Лапин: Послушайте, Лида. Я предлагаю вам джентльменское соглашение. Мне бы не хотелось, чтобы тот досадный случай стал достоянием гласности. Лидка: Чего? Лапин: Чтобы о нём узнали. Вам это ничего не стоит, а моё положение обязывает. Короче, мы с вами не знакомы и никогда вне производства не виделись. Лидка: Мне-то что, живите, как нравится. Лапин: А я, в свою очередь, попытаюсь что-нибудь для вас сделать. Вы меня поняли? (Достал деньги, сунул Лидке в ладонь.) Возьмите пока, пригодится. (Ушёл, не оглядываясь.) Подбежал Митя, взял кончиками пальцев с Лидкиной ладони купюру, Лидка (вырывая деньги): Не хватай! Саша: Он, тебе? Лидка: А что, не стою? Молчите, говорит, Лида, и я вас озолочу. До самой смерти поить и кормить вас буду. В меха одену, на курорты повезу. Хватит, говорит, вам здесь ошиваться. Мы с вами, говорит, в бар пойдём, куда одних иностранцев водят. Ефремыч: Не трепи. Выманила у мужика деньги и рада. Лидка: Не верите? Что он за гусь, знаете? С разбегу не допрыгнешь. В нашем цехе заместитель начальника. Саша: Свистелка. Лидка: Чтоб мне провалиться.Чтоб глаза мои повылезли, чтоб руки отсохли. Партийный, на собраниях говорит, как газету читает. Идёт мимо — смотреть больно: ангел. Поддавальщики наши от него, как из бани выходят. А тут на тебе — Лидка какая-то может подгадить. За то и дал. Сиротин: Верни. Митя: Не слушай его, Лидка. Соси его, пока можешь, держи в страхе и нас не забывай. Хринюк: Точно, Митька. Начальники, мать-перемать. Им всего хочется, и с трибуны шуметь и водку жрать. Сиротин: Судья. Хринюк: Я открыто жру. А они норовят втихую. Запрутся по финским баням, мать-перемать… Ефремыч: Всех бы давил. Всё гнилое, всё мерзкое. Идёт старуха Лукьянцева. Лукьянцева: Шурка, совесть у тебя где? Девчонкам кашу варить не на чем, а она тут рот разевает.Саша: Чёрт принёс. Лукьянцева: Я тебе почертыхаюсь. Мои девки или твои? Сдохну, кому их подкинешь? Алкоголикам своим? Лёша, Вовка у тебя дома чудит. Окно в кухне высадил. Звонила — не открывает. Иди. Сиротин (убегая): Он что? Он в школу должен… Ефремыч: Расти их, корми, магнитофоны покупай, а они тебе в морду. Митя: Анекдот есть. Учительница приходит в класс, кирпич им показывает: дети, о чём вы думаете, глядя на этот кирпич? Отличник встаёт: я, Марья Ивановна, думаю о наших прекрасных строителях, которые из таких вот кирпичей дома строят. Молодец, садись. Второй руку тянет: я, Марья Ивановна, думаю об умелых руках, которые этот вот кирпич сделали. Садись, пять. А ты, Семёнов, о чём думаешь? Семёнов встаёт. А я, Марья Ивановна, глядя на этот кирпич, думаю о бабах. У неё глаза на лоб: о каких бабах, Семёнов? При чём тут кирпич? А я, Марья Ивановна, всегда о них думаю. Хохот. Лукьянцева: Вы разве люди… Господи, сколько бомб для хороших людей наготовлено. Учёные уж как стараются, обгоняют друг дружку, только б верней да быстрей человека убить. Только на вас ничего не придумают. Будьте вы прокляты…Картина третья Служебка за сценой дворца культуры. Игорь: Есть, товарищ начальник. Сиротин (на еду): Бери. Игорь: Спасибо. Сиротин: Сидит? Игорь: Я её в третьем ряду пристроил, по центру. Стук в дверь. Сиротин (поднимаясь): Пожалуйста. Боровкова: Здравствуйте. Игорь: Добрый вечер. Сиротин: Здравствуйте, Ирина Аркадьевна. Спектакль смотрите? Боровкова: Я к вам. Сиротин: Игорь, пригляди там, в трюме. Игорь (уходя): Сделаем. Боровкова: Здесь вы работаете? Сиротин: Здесь я работаю. Боровкова: В чём ваши функции? Сиротин: Следить, чтобы занавес не украли. Какими судьбами? Боровкова (расстегнула пальто, сняла вязаную шапочку, пригладила коротко стриженые волосы): Жарко у вас… Я давно собиралась, но то одно, то другое, сами знаете. В октябре провели конференцию по реформе. Сиротин: С вашим докладом? Боровкова: Дагмара настояла, вы ж её хватку помните. Сиротин: Всё ещё не на пенсии? Какое же по счёту поколение она гробит? Боровкова: Вы злы на неё. Сиротин: Злость ушла. Боль осталась. Я вас слушаю, Ирина Аркадьевна. Боровкова: Алексей Павлович, на прошлой неделе Володя пришёл в школу избитый. Сказал, что поскользнулся, упал с лестницы, но я почему-то не поверила. Что вы молчите? Сиротин: Я вас внимательно слушаю. Боровкова: Это… вы? Сиротин: Я. Боровкова: Вы были пьяны? Сиротин: В тот момент трезв. Боровкова: За что? Сиротин: За то, что с некоторых пор чувствую его глухую ненависть ко мне. Боровкова: И вы позволили себе… Вы, Сиротин… Вы, интеллигентный человек, вы, литератор… Сиротин: Что вы раскудахтались, простите? В своё время я был уволен из школы за избиение ученика. Так что ничего удивительного. Боровкова: Теперь я понимаю. Раньше в голове не укладывалось. Да, Полищук был гадок, испорчен до последней степени, но поднять руку на ребёнка… Сиротин: Если бы время каким-то чудом вернулось назад, я повторил бы то же самое. Я бил его спокойно и сознательно за все издевательства над нами и над ребятами. Боровкова поднялась, нервно ходит по комнате. Сиротин: Что именно? Боровкова: Не так идёт разговор. Сиротин: Впервые увидел вас вышедшей из берегов. Слегка, не пугайтесь. Боровкова: Любопытное зрелище? Сиротин: Не контролируйте себя, говорите. Боровкова: О Володе я не могу спокойно. Есть разные дети. Одних родительские неурядицы не трогают. Либо они инфантильны, либо толстокожи, не знаю. Другие рациональны настолько, что относятся к семейным неурядицам философски. Володя иной. Он слишком тонко организован. Рушитесь вы, его идеал, и он бесконечно страдает. Иногда он приходит в класс, прячет глаза, но я отыскиваю их и вижу такое! И знаю наверняка — опять что-нибудь с вами. Ведь боль не уходит, рано или поздно она вырвется наружу. Как, когда, чем она обернется? Сиротин: Фантазируете. Был за вами такой грех. Боровкова: Однажды я имела счастье волочь вас с проезжей части на мостовую, чтобы не переехало машиной. Мы были с Софьей Марковной. Выволокли, прислонили к стене, постояли минуту по старой памяти и пошли. Сиротин: Спасительница. Боровкова: Вам нравится ваше падение? Падайте на здоровье, летите в бездну, которую вы себе уготовили, но зачем мучить тех, кто вас ещё любит? Опомнитесь, Алексей Павлович, встряхнитесь. Взгляните на Володю прежними глазами, посидите с ним, поговорите. Мне почему-то кажется, надо так немного, чтобы он вновь к вам потянулся, ожил, обрёл надежду. Помогите ему, прошу вас. Ваш мальчик стоит того… Мне очень жаль вас, Сиротин. В вас было обаяние таланта. Жаль, что он пропал так бездарно и бессмысленно. Сиротин: Отпеваете? Боровкова: На моих глазах умер от белой горячки брат, юноша двадцати семи лет. И мать унёс в могилу. Так что всё это я уже видела. Слышны далёкие аплодисменты. Сиротин: Я провожу. Справитесь, Игорь? Сиротин и Боровкова уходят. Игорь (за дверь): Лида, я здесь! Осторожно, ноги не поломай. Входи.Лидка (входя): Хозяйство у вас, ёлки-палки. Туда не ступи, этого не тронь. Свет экономите, что ли? Иду, а на меня страшный такой, железный. Я в крик, а они хохочут. Игорь: Располагайся. Лидка: Артиста в коридоре встретила, который сына играл. Вылупилась на него, как дурочка. Здравствуйте, говорю, вы артист? Артист, говорит. Никогда, говорю, живых артистов не видела. Потрогайте, говорит, если хотите. Игорь: Потрогала? Лидка:: А то нет. Как, говорит, я вам показался? Хороший вы, говорю, добрый. А приятель ваш чурка с глазами. Таких пруд пруди, они жизни не нюхали, им сладкое подавай. Жене, говорю, вашей завидую. Смотрит он на меня: это, говорит, моя первая роль, а вы моя первая поклонница. По идее я должен вас в кафе пригласить, но получка завтра, а сегодня у меня только на дорогу осталось. Но я, говорит, никогда вас не забуду. И руку мне поцеловал. Вот здесь. Голос за дверью: — Зимин! Игорь!Игорь (уходя): Я сейчас. Лидка подошла к осколку зеркала на стене, долго на себя смотрит. Лидка: Отстань. Игорь: Ты чего? Лидка: Отвяжись, борода. Истеричка несчастная. Другую жизнь увидела. Красивые все сидят, тихие, разговаривают культурно. А тут живёшь, как сучка, думаешь, так и надо. У тебя родители кто? Игорь: Мама детский врач, а папа бухгалтер. Главный бухгалтер. Лидка: Как у людей. Я до пятнадцати лет тоже нормально жила. Пока мать кобеля этого поганого не привела, отчима. Обжился он, стал ко мне по ночам лазить. Как мамаша на дежурство, он ко мне. Дралась я вначале, копытом по зубам, потом устала, плюнула, всё равно не отстанет. Аборт у бабки сделала, чуть не сдохла. И пошло. Игорь: Расстрелять его мало. Лидка: Расстрелять… Я матери как-то сказала, так она меня же и понесла. Третий он у неё, потерять боялась. А потом… Директриса вызывает, вы, говорит, Антохина, значительно взрослее своих сверстниц, и я располагаю сведениями, что вы развращаете их своими далеко не детскими разговорами. Не место вам в школе. Вскочила я, заорала, съездила ей по физиономии и ушла. На завод ушла, в общежитие. Встречаю её на улице, б… поганую… Игорь: Лида… Лидка: Что ты всё трепыхаешься? Жил бы за папиной спиной, учился. Игорь: Я учился два года на театральном, на художника. Лидка: Выгнали? Игорь: Сам ушёл. Понял, что бездарность. Кости кое-как собрал, а жить — не живу. Ничтожество полное. Лидка: Что ты, борода? Что говоришь? (Гладит его по голове.) Смотри, ты какой. Молодой, крепкий. Очухаешься, оглядишься, всё хорошо пойдёт. (Игорь целует её.) Телёнок… Губы мягкие… Игорь: Тянет меня к тебе. Лидка: Вижу. Так негде же. Игорь: Что негде? Лидка: А что? Игорь: Разве нельзя без этого? Лидка: Без чего без этого-то? Что я такого сказала? Тянет его. Тебе нянька нужна, чтобы сопли вытирала, а я сама, как мочалка в проруби. Ну не злись. Тебя сразу разве поймёшь? Поцелуй ещё, змей-горыныч… Входит Сиротин. Сиротин: Трюм закрыл, Игорь?Игорь: Закрыл. Идём, Лида. Лидка: До свидания, Алексей Палыч. Лидка и Игорь уходят. Картина четвёртая У Сиротиных. Сиротина: Устала. В вагоне вода замёрзла, пассажиры задёргали. Вова дома? Сиротин: В кино пошёл. (На ёлку.) Ничего? С утра стоял. Сиротина: Прилягу пойду. Сиротин (протянул пакет): С новым годом. Сиротина: Зачем? Сиротин: Разверни. Сиротина: Булгаков, боже. Сиротин: У прохиндеев достал. Не я, вернее, осветитель мой, Феликс, у него с ними дела. Сиротина: Спасибо. Сиротин: Надя… Мне жутко, знаешь… Как-то посмотрел на себя в зеркало — не специально, шёл мимо, зацепился взглядом. Я себя не узнал. Неужели всё уже было, Надя? Неужели это я когда-то впервые влетел в класс и с порога читал им Лермонтова? Неужели это я мотался с ними по стране и был счастлив?.. Я как мёртвый, Надя. Но я решил. Я вырвусь из этого ужаса. Я вырвусь, Надя, я решил, я вырвусь. Ты мне веришь? Сиротина: Я очень устала. Сиротин: Ты не ответила. Сиротина: Что ответить, Лёша? Я верю каждому твоему слову. Сейчас ты растерян и уговариваешь себя, как ребёнок. Но ты слаб. Мне уже ничего не нужно. Верни домой сына. Сиротин: Сегодня же поговорю с ним, сегодня же. Сиротина: Ты поседел. Сиротин: Иногда так не хочется жить, Надя. Сиротина: Наверное, мы ошиблись. Будь с тобой другая женщина, сильная, опытная, которая любила бы тебя разумней, всё, может быть, и повернулось бы иначе. Сиротин: Мне никто не нужен, кроме тебя. У меня до сих пор пересыхает в горле, когда ты возвращаешься домой и перебираешь ключи у двери. А ты… прости за нелепый вопрос… я безразличен тебе? Сиротина: Тебя это мучает? Я неживая сейчас. И если кто-то и заменял мне весь мир, так это ты. Сиротин: Клянусь тебе, Надя, я всё верну. Я заблудился, но башкой-то я всё понимаю. Мы спалим эту проклятую чёрную шинель, ты вернешься в библиотеку… Звонок в прихожей. Сиротин: Что такое? Сиротина: Старухе плохо. Саша (вызвав врача по телефону): Ни свет ни заря за мосталыжками пошла на студень. Я говорю, на кой они тебе, разве послушает? Идём, Надя, спокойней вдвоём, когда они ещё приедут. Уходят. Ефремыч: Скоты, дармоеды… Сиротин: Кого это он? Хринюк: Внуки, представляешь? Собственного деда, заслуженного человека, ветерана, из собственного дома, представляешь? Ефремыч: Щенки пузатые. Им, видите ли, хата нужна. Погасят свет, врубят козла заморского и трясутся, как припадочные. Я Генке своему говорю: Гена, это что? Я фронт прошёл, в крови по уши был, кожа, как у мамонта, задубела, а станешь на постой, хозяйка патефон наладит, пригласишь её, милую, осторожно ведёшь, бережно и всё в глаза смотришь, будто в них от копоти отмываешься. Болгарка одна до сих пор перед глазами стоит. Семьдесят скоро, а рука моя всё у неё на талии… А современные тёлки? Вы, дедушка, идите, а то опять войной страху нагоните, мы спать не будем. А кто тебе такую возможность дал, чтобы ты ночью спала, а не у немецкой фрау свинарник чистила? Не нужны мы им, все жертвы прахом. Доставай, Фёдор. Хринюк: Как хозяин. Сиротин: Не стоит. Хринюк: По одной, Лёша, с наступающим. Сиротин: Не стоит. Хринюк: Моя колода сегодня тоже: новый год когда, а ты когда? А мы заказ для Венгрии гнали. К нему спирт полагается, зачищать, промывать и так далее. Так мастер, знаешь, до чего додумался? Пургену в него бухнул, чтоб не пили. Мужики пронюхали, в аптеку сгоняли, закрепляющего принесли. Мастер аж зелёный ходит: участок гудит, а в сортир никто не бегает. Ефремыч: Стаканы давай. Сиротин ставит на стол два стакана. Хринюк: Обижаешь. Мы ж не какие-нибудь, пришли, как люди, а, Ефремыч?Ефремыч: Не выламывайся, ставь. Звонок в прихожей. Ефремыч: Поганку ищет? Хринюк: Сопляк ты, студент. Нашёл, кого подобрать. Интеллигенция придурочная. Вваливаются Лидка, Митя и Лапин. Лапин: Не бегаю. Митя: Молчи, начальник. Или ты, говорю, с нами идёшь и при этом три бутылки коньяку ставишь, или Лидка твою тайну по всему заводу разнесёт. Лапин: Какая тайна? Митя: Знаем, какая. Но ты, Лапин, не боись, мы добрые. Гони коньяк. Лапин: Пожалуйста. Не из-за какой-то нелепой тайны, а потому что приятные люди. Хринюк: Кончай бодягу. Посуду, Лёша. Сиротин: Мне не надо. Митя: Кто сказал? Ты, Лёха? Всенародный праздник, ликование, можно сказать, Рождество Христово, а друг мой задушевный Лёшка Сиротин бастует? Уйдём. Бери коньяк, Лапин. Сиротин: Иди, не обижусь. Митя: Ах, не обидишься? Тогда не уйдём. Тогда смысла нет. Лидка: Алексей Палыч, грамулечку! Ефремыч: Не выламывайся, бери. Игорь: Если не может человек. Что за привычка всех под себя подмять? Хринюк: Заткнись, чучело. Митя: Ну, Лёха, ну, пригуби, ну не будь ты чем щи хлебают… Сиротин: На донышке. Лапин (поднимая стакан): С наступающим, товарищи. Раз уж судьба нас свела, скажу попросту: нравитесь вы мне. Всё у вас по-домашнему, без затей, никто тебя на мушке не держит, никто из-за угла не приглядывает. За то, чтоб дали мы друг другу вздохнуть и никто никому кровь не портил. Входят Сиротина и Саша. Саша: Так и есть. Вас, Сергей Александрович, на лестнице слышно.Лапин: Сашенька! Так вы мне, признаться, в душу запали, что скучал. Митя: Надюха! Горлица ты наша сизокрылая! Что это ты не такая какая-то? Сиротина: Какая? Митя: Благоухаешь вся. Звонок в прихожей. Сиротина: Лёша, прошу тебя, отложи разговор. Сиротин: Почему? Сиротина: Он вошёл, услышал голоса, занервничал. Сиротин: Не фантазируй. (Уходит.) Лидка (Игорю): Что, борода, смотришь? Обещала и не пришла? И не приду… В театр меня водил. Разомлела девка, слезу пустила, он и рад. Купил. Дешево даёшь, борода. Лапин вон дороже ценит. Лапин: Вы перебрали. Лидка: Табельщицей сделал. Из подсобниц в табельщицы, а, Митька? А ты всё уголёк кидаешь. Кто ты против меня? Слышите, змеи-горынычи? Нет больше Лидки. Есть Лидия Александровна. А ты, дед, баян давай, плясать будем. Ефремыч: Шваброй ты была, шваброй и осталась. Но ты, Лапин, хуже. Лапин: Моя скромная персона причём? Ефремыч: Жук ты, а не персона. Думаешь, дураки кругом, не видим? Что ты под пролетария вырядился? Что маскарад устраиваешь? В душу нам сладкими речами лезешь? Саша: Вечно вы с гадостями. Ефремыч: Я его, гниду, насквозь вижу. Лапин: Не понял. Ефремыч: Власть тебе всё доверила. Над нами поставила, чтобы ты, сукин сын, жил справедливо, чтоб таких, как мы, святым своим примером за собой волок. А ты своей же власти на голову кладёшь. Кто же ты после этого, Лапин? Лидка: У, ненавистник, всех готов перебить. Затаил злость и жалит. Воин. Проверить бы, где ты там воевал, в каком обозе? Ефремыч побелел, схватил стул, швырнул в Лидку. Вон из этого дома! Пусть себе другого отца ищет, чистенького, незапятнанного, с иголочки! Звонок в прихожей. Оля: Здравствуйте. Я, наверное, не вовремя, я в другой раз… Сиротин: Другого раза может не быть. Только что сын дал мне понять, что им с матерью и без меня хорошо. Было время, Алексей Павлович всем был нужен. Любили его, уважали, каждое слово ловили. И он никому не отказывал. А стоило ему споткнуться — и он один, пустота вокруг, вакуум. Людей нет, одни судьи. А что, если меня не судить, что если меня понять надо? Оля: Алексей Павлович, извините… Ребята просили вас поздравить, но я в другой раз, потом. (Уходит.) Сиротин: Иди. Все идите! На пороге стоит старуха Лукьянцева. Лукьянцева: Шурка, девочкам спать пора, искупала бы на ночь.Саша: Притащилась. Лукьянцева: Куда денешься. Это ваша забота напиться и страдания свои наружу выказывать. У нас на эти премудрости времени нет. Нам ваших детей растить надо. (Уходит.) Митя: Во, мамаша! Во, божий одуванчик! Анекдот есть: едет старушка в трамвае, стоит, натурально, а перед ней здоровый бугай сидит. Старушка и ляпни: вот, мол, раньше мужики джентльменами были, места уступали. А бугай ей басом: джентльменов, бабка, и теперь навалом, местов не хватает. (Хохот.) Хватит киснуть, мужики. На все чихи не наздравствуешься. Лидка (визгливо затянула) Окрасился месяц багрянцем И волны бушуют у скал. Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал… Митя сипло подтягивает. Хринюк продолжает хохотать. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Картина пятая У Сиротиных. Шумное застолье. Где с бурей не справиться нам. В такую шальную погоду Нельзя доверяться волнам… В окна бьёт яркое весеннее солнце. Митя: Эх, мужики! До чего ж красиво поём! Слушаю вот и думаю про себя: а не катануть ли нам, мужики, на какую-нибудь гастроль? В Париж там или по развивающимся странам? Они до русского ох как падки. В отель привезут, за стол посадят, а на столе виски разные, закусь, хочешь, ешь, хочешь, с собой бери.Хринюк: Кончай бодягу. Митя: Для тебя, Федя, ящик бормотухи с родины захватим, чтоб с непривычки желудок не испортил. Выйдешь на бродвей, руку в карман запустишь, а там доллары шуршат, и так их, мужики, много, что они от тесноты на этот самый бродвей падают. Негритяночка подходит и вежливо так, сквозь зубки, шепчет: сэр, вы обронили, а ты ей: ни хрена, мадам, у меня этим силосом все чердаки на вилле забиты. Федя, мужики! Воли хочу. Хочу, чтоб уважали меня, хоть на рубль, пока он у меня есть. Саша: Заткните вы этого сэра, он до утра трепать может. Ефремыч: Сэр. Барахло. От водки одна дребедень в башке. Наливай. Митя: Мне бродвеи не нужны. Меня из котельной ногами вперед вынесут. Настроение хорошее, мечтаю. Гляньте в окно, мужики, весна! Надюха где сейчас? Сиротин: В Баку. Митя: Жарится. Перезимовали, мужики, вот Митя жаворонком и разливается. С весной вас, голуби мои сизокрылые! Лидка: Кому весна, а кому и дальше стужей маяться. Скажи, борода, там хоть солнце бывает, в тундре твоей постылой? Игорь: Бывает. Лидка: Врёшь, змей-горыныч. Девчонки рассказывали, там тьма тьмущая и волки по городу ходят. Раскроешь варежку — схарчат за милую душу. Ефремыч: Они что, ерша схватили? Один про бродвей нёс, эта вообще собачину порет. Саша: Проснулся, дед. Уезжают Лидка с Игорем, прощайся. Ефремыч: Куда это? Саша: Туда это, отсюда не видно. Игорь: В Нижневартовск. Ефремыч: Поганка-то? Саша: Вот тебе и поганка. Порешила Лида свою судьбу и не ойкнула. Лидка: Нет! Не поеду! Он сговорил. Впился, как клещ. Познакомился с кем-то, списался, билет на свои деньги взял. Рви билет! Не поеду! Здесь пропаду. Приползу к родному дому, порог поцелую, камни обниму, вцеплюсь зубами — не оторвёшь. Митя: Кто тебя гонит! Тут мы, свои, случись что, последнюю рубаху снимем. Не гоношись, Лидка, пусть сам катится. Игорь: Зачем вы её сбиваете? Какую рубаху вы снимете? Бежать от вас надо. Митя: Беги, девчонку чего тянешь? Сосунок ты, привык за подол держаться. Тут за мамкин, а в тундре она вывезет. Окрепнешь, сплюнешь её под ноги, пропадай, девка. Саша: Молчи, я политику твою давно поняла. Сам вот-вот околеешь, а других смешочком да невинными словами опутываешь, камнем на шее виснешь. Чтоб все твоей дорожкой шли, тогда и ты, глядишь, не отброс человеческий, а человек получаешься. С виду христосик, а внутри паук безжалостный. Митя (хохочет): Во, баба, во, парикмахерша, во, побрила-поодеколонила! Паук я? Да по мне они хоть крокодилу в пасть. Жало у тебя, Сашка, злее гадючьего, не зря мужик сбежал. Остались от папочки рваные тапочки, а? Саша: Молчи, ублюдок! Ефремыч (рванул баян): Цыц! Нашли из-за кого шуметь. Пусть едут. Ждут их там, алкашей. Строители коммунизма. Налей, Фёдор. Саша отвела Лидку в сторону. Саша: Когда поезд?Лидка: В четыре, завтра. Как поеду, Сашенька? С корнем рвёт. Сам воздух, говорит, поменяем, а здесь нам обоим крышка. Саша: Утром ко мне зайдёшь, бельишко тебе соберу. Лидка: Какое бельишко? Саша: Детское. Шубка Светкина неношеная почти. Успокоишься, оглядишься и понесёшь как миленькая. Лидка: Рехнулась, Сашка? Жизни моей не знаешь? Клавка у нас в цехе, пила тоже, как бешеная, вовремя не хватилась, уродца выродила. Сама теперь извелась — попробуй страх такой каждый день видеть. Саша: Дура, о чём ты думаешь? Нормального родишь. Митя (саданул кулаком по столу): Паук я? Стерва, Сашка, стерва! Пожила б в котельной, побилась головой о стену. Тебе чудища мерещились, грудь твою когтями рвали?.. Сынок, зачем ты тогда так близко от смерти стоял, почему тебя, а не другого, железяка проклятая стукнула? Жил бы, рос бы, разве б я до ничтожества такого пал? Помнишь, Лёха, про старушку покойницу тебе говорил? Опять во сне явилась. В упор смотрит: как же ты, Митенька, меня забыл, ведь я тебе столько добра сделала? Хринюк: Хватит, Митька, слышали. Пей. Сына не вернёшь. Борька мой тут прикурить дал. В школу вызывали, к директору. Прихожу. Сидит очкарик, смотрит, шея цыплячья. Что же, говорит, товарищ Хринюк, нам с вами делать? Второй год ваш сын одноклассников третирует, деньги у них отбирает, матом через каждое слово сыплет. Недавно, говорит, мальчика одного так о батарею шваркнул, что с сотрясением мозга увезли. Микроклимат, говорит, в вашей семье губительный, дурной пример подаёте. Услышал я про климат, взорвало меня: а ты, говорю, на что, крыса очкастая? Выйди, говорю, из кабинета, как они под твоей дверью друг дружку матерят — тоже я научил? Тебе за что деньги платят? Чтобы ты, фря учёная, меня после смены вызывал, рабочий класс беспокоил? (Игорю) Чем недоволен, студент? Чего опять глазом косишь? Игорь: Отчего вы пьёте, Хринюк? Хринюк: Тебе задолжал? Игорь: Присказка ваша о работяге, который испокон веков мозолистой рукой к водке тянется, критики не выдерживает. Какой вы рабочий? Что вы о своём заводе знаете? Где спирт стоит, и только? Что вы у всех перед носом рабочим классом машете? Вы не рабочий класс, Хринюк, вы простейшее. Вам бы ведро в себя опрокинуть да пудовым кулаком по всему, что непонятно. А непонятно многое. Весь мир непонятен. Что он там корёжится, чего хочет — всё тёмный лес, всё мимо. Хринюк: Ты? Мне? Голову размозжу! Лидка: Сядь, Федька. (Игорю.) И ты не умничай, не цепляй людей. Митя: Парочка, баран да ярочка. Игорь: Это ему на память, пусть знает. Хринюк: Убью! Игорь: Бейте. Жену мордуйте, она у вас уже идиоткой стала. Сына учите, пусть он в подворотнях черепа крошит. Плоди хринюков, но помни: очкарики тоже не кролики, их цыплячьи шеи, если надо, земной шар выдержат, а на твоём загривке только орехи колоть. Хринюк: Сиротин, убери его! Задавлю! Убери от греха! Сиротин: С цепи, Игорь, сорвался? Прекрати. Игорь: У меня всё. Хринюк: Задушу гада! Ефремыч: Фёдор! Сядь. Заденешь ненароком — из-за щенка за решётку сядешь. Чиха он твоего не стоит. После тебя хоть гайка выточенная останется, а от него бороды клок да джинса рваная. Митя: Верно, Федя, прости ты его, убогого. Выпьем. Человечество за тысячи лет чего только не придумало, а сильнее её, родимой, не изобрело. Общественница одна в газете пишет: уберите, мол, пельменную от дома, в ней тёмные личности пьянствуют, а рядом две школы да детский садик. Дура она общественная, кто ж на это пойдёт? Пельменная, может, на наши рубли всё счастливое детство в округе содержит. Не тёмные мы личности, выходит, а светлые, мучаемся с похмелья, а детишкам пропасть не даём. Звонок в прихожей. Выходит высокая тощая женщина в шляпке, Антохина: Вижу. Уж кого-кого, а дочь свою я с закрытыми глазами узнаю. Здравствуй, Лидка. Лидка: Чего припёрлась? Антохина: Не припёрлась, а через весь город приехала. На завод пошла, уволилась ты, сказали. Хорошо, начальник один надоумил, где искать, а тут уж люди подсказали. Известная ты, Лидка, в районе. Лидка: Чего надо? Митя: Садитесь, мамаша, располагайтесь. Лидка: Постоит. Ефремыч: Так вот они матерей встречают. Лидка: Не лезь, дед. Жуй огурец, подавишься. Чего надо? Антохина: Сучкой ты, Лидка, росла, сучкой и выросла. Ну да ничего, приползёшь ещё. А пока я к тебе на поклон. Отчима своего помнишь? (Обвела пальцем вокруг шеи) Видишь рубец? Душил он меня. В половине второго ночи. Вдруг вижу сон: иду полем, а навстречу отец покойный. Смотри, говорит, Дуська, ворон на тебя целит. Подняла я голову, а он уже надо мной, сложил крылья, на спину мне упал и как долбанёт. Проснулась я, закричала, а это гад мой горло мне шарфом стягивает. Лидка (хохочет): От любви, мамаша, от любви он вас, чтоб другому не досталась. Антохина: Уймись, кобылица. Ты и на могиле моей ржать будешь. С Зинкой я их застукала из овощного отдела. Грязная баба, наглая, а уж мордоворот — страшнее некуда. Бельмы-то я ей повыцарапала, а ему пригрозила: ещё раз застану — выселю из города. Тогда он и порешил, видно, меня кончить. А может, с бандиткой этой договорился. Отправят меня на тот свет, сплавят в канализацию, квартира им достанется. Мало случаев? Лидка: Меня зачем искала? Антохина: Люди говорят, в суд подай, пока не поздно. А ты свидетельница. Подтвердишь, что он и раньше на меня покушался. Лидка: Неужели? А мужиков как водила, помнишь? Иди, Лидочка, погуляй, нам с дядей Жорой или с дядей Славой поговорить надо. Одна мысль у меня была: вырасту, верёвкой вас с хахалем свяжу и в речку брошу. Детские мысли, мамочка?.. Потом прошло. Потом весело стало. Добрые люди нашлись, вроде Митьки, всему научили. Собирались в подвале, кто гитару несёт, кто конфеты, сидим в потёмках, хохочем до обморока. Мальчики приходили. Вином угощали. Ну а мы, чем могли, платили. Натурой, конечно. А вечером на бульвар. С другими бились, подвал на подвал. Или если тебе лично кто не нравится. Я на одну девчонку навела из нашего класса. Красотка была, умница, мне худого слова не сказала, но сквозь меня, как сквозь стекло, смотрела, презирала очень. Долго её били, в свалке я ей ногтями всю мордочку испортила. Год назад встречаю. Коляску везёт с двойняшками. А рядом парень идёт — мечта. Ну, думаю, шепнёт ему сейчас, разделает он меня, как бог черепаху. А она опять сквозь меня посмотрела, только руки над коляской раскинула, как будто двойняшек от меня защищала… Что, Митька, рот раскрыл? Налей мамаше. Родила она меня всё-таки, в люди вывела. Антохина: В скарлатине лежала, я день и ночь её с рук не спускала, головку поддерживала, чтоб не задохнулась. Лидка: Все слышали? Лей, Митька. Митя: Берите, мамаша, угощайтесь. Антохина (принимая стакан): Вы Лидку не слушайте. Злая она, лживая, такую сплетню сплетёт — ни один прокурор не распутает. Я её в подвалы гнала? Я учила неделями домой не являться? Инспектор, так тот так и говорил: у неё, мамаша, от природы дурные наклонности, вы тут совершенно ни при чём. Это ж надо в директора мраморной чернильницей запустить? Девочке пятнадцати лет? Которая нежная должна быть и обходительная? Может, и остепенилась сейчас, не знаю. За угощение спасибо. Ваше здоровье. Лидка (ребром ладони выбила у неё стакан): Вот так, мамаша. Игорь: Лида, зачем, что ты… Митя: Во, паразитка. Хринюк: Видал, Ефремыч? Заграничное кино. Лидка: Вот так, мамаша. Антохина: Ах, ты… Люди ко мне с душой… Лидка: Проверить тебя хотела. Ко мне ты пришла или за чем другим. Тебе волю дай, так разгуляешься — не остановишь. Как будто и греха на тебе нет, как будто я и вправду сама такой сделалась. (Выталкивая её) Пошла вон, мамаша! Игорь: Лида, Лида… Митя: Не мешайся, студент, их дела. Антохина: Засужу, Лидка! По гроб жизни будешь мне пенсии платить. Лидка: Копейки не выдоишь. Антохина: По миру пойдёшь, а мне отдашь. Я мать. Лидка (выталкивая её за дверь и скрываясь следом): Матерей таких… (Вернулась, подошла к Игорю.) Вот так, борода. Один ты для меня человеком оказался. Едем. Может, и я тебя в тундре согрею. Мозгов не хватит, так хоть телом прикрою. Ты не сомневайся. В дверях появилась старуха Лукьянцева. Лукьянцева: У вас дверь открыта. Вова дома, Лёша?Сиротин: Третий день не оказывается. Каникулы у него. Я вас не устрою? Лукьянцева: Не устроишь. У нас с Вовкой свои секреты. Книжки он мне в библиотеке берёт. Нельзя, говорит, вам ерунду всякую читать. Вы жили много, видели, надо, чтобы и книга не глупее вас была. Тут как-то про летающие тарелки рассказывал, так мы ужинать забыли. Ефремыч: Врёшь, старуха. Сколько тебя слушаю, всё врёшь. Не пойму: то ли ты с Вовкой Сиротиным умом сравнялась, то ли нос нам утереть хочешь? Какие тарелки, что ты хреновину порешь? Что ты к ним в приятели набиваешься? Какое тебе до их вонючих тарелок дело? Лукьянцева: А что, старик, посоветуешь? С тобой у ларька дежурить? Ефремыч: Этого ты не тронь. Со швалью, вроде Митьки, меня не ровняй. Не я пью, боль моя пьёт. Я до войны запаха её не знал. С получки попробовал раз, так батька чуть голову напрочь не снёс. А теперь иногда силой в себя заталкиваю. Чтоб залить глаза и мерзости их не видеть. Во что они жизнь превратили? В кабак, в помойку, всё испохабили. А она, между прочим, не с неба к ним свалилась, за неё чьими-то жизнями уплачено. Потом моим, болотами моими, где ноги сгнили, жилами моими, которые всю войну орудие на себе пёрли. Что ж я, забыть должен? Простить им должен? В ножки им поклониться? Спасибо, внуки, что в бордель свой на час допустили и паршивую кость кинули?! Лукьянцева: Вижу, Ефремыч. И боль твою понимаю. Но ведь ты на фронте не шкуру свою спасал. Знал, что другое поколение народится. За что ж ты его ненавидишь? За то, что головы свои не сложило и мук твоих не приняло? Ефремыч: За то, что благодарности в них нет, за то, что нас не помнят. Лукьянцева: Они помнят. Не по-нашему, конечно, и не могут по-нашему, потому что не выстрадали. Они по-своему помнят и благодарны по-своему. Ефремыч: По-своему, это как? Памятников наставить и по праздникам цветочками обложить? А меня, живого, локтями пихать, на свалку меня? Попробуй им слово про наши раны скажи — хихикают, носы воротят, терпят, пока не передохнем, чтоб развратничать свободнее было, без увечных свидетелей. Ты им простила, а я не прощаю. Не прощаю. Лукьянцева: Видишь, какой ты несправедливый? С них требуешь, а сам как живёшь? Памятники тебе каменные не нравятся. Но ведь ты и сам друзьям своим погибшим памятник. Их нет, ты за них остался. А что через тебя увидишь? Что через тебя о мужьях наших павших поймёшь, если памятник им чуть не каждый день у магазина валяется? Ты мужчина и войну, конечно, на себе вывез. Я просто старуха. Первого мужа под Лугой потеряла, от второго Шурку родила, тоже схоронила, потом Шурка замуж пошла, двух лет не прожили — развелись, одна внучек ращу. Ничего в моей жизни хитрого нет, но тебя, Ефремыч, ни жалеть, ни оправдывать не могу. Пропил ты всё. Прости, если не так сказала… Шурка, домой иди, муж пожаловал. Саша: Какой муж? Лукьянцева: Сколько их у тебя? Гостинцы дочкам принёс, жену требует. Саша: Не могла его шваброй благословить? Лукьянцева (уходя): Сами разбирайтесь. Саша (заходила по комнате, поправила причёску у зеркала): Пришёл. Восемь лет глаз не казал, тряпки девчонкам не купил, Светка в школу пошла — на шоколадку не разорился. Пришёл папаша. Столб телеграфный. Я его встречу, я его спущу с лестницы… Митя: Заметалась, тигрица? Радоваться должна — помнит, значит. Приходится с тебя. Приложимся за новобрачную. Мир да любовь вам, голуби мои сизокрылые! Точно, Лёха? Чего заскучал? Обидели мы тебя, а, Сиротин? Сиротин (поднялся): Как это всё-таки замечательно — жить просто. Бесхитростно. Уж сколько я себя мучил — никто не знает. Рюмку выпьешь — терзаешься: убил в себе что-то, загубил, идеалы юности продал. Чепуха. Пока одной простой вещи не понял: зачем себя от людей отгораживать? Иди со всеми. Попал в ногу — иди и не думай. Понял это — и камень с души. Митя: Во, Лёха, во, а я о чём? Я тебе давно говорил: не психуй, выше других не прыгай. Звонок в прихожей. Саша: Я открою.Входит Боровкова. К вам, Алексей Павлович.Сиротин: Ирина Аркадьевна? Вот те на. Милости прошу к нашему шалашу. Рекомендую: Ирина Аркадьевна, в прошлом мой коллега, прекрасная женщина и прочее. Боровкова: Алексей Павлович… Сиротин: Минутку. Вы у меня в гостях? Раздевайтесь, садитесь, рюмочку с дороги. Не ради пьянства, а за компанию. Мы тут уж несколько приняли, поэтому беседовать с трезвыми педагогами нам элементарно трудно. Боровкова: Алексей Павлович, можно вас? Сиротин (отходя с ней): Можно, но к чему такая конфиденциальность? Боровкова: Алексей Павлович… Алёша… Я пришла… Ты держись, Алёша… Я принесла страшную новость. Сиротин: Ты? А что? Боровкова: Володя погиб. Сиротин: Какой Володя? Боровкова: Наш Володя. Твой сын. Сиротин: Я не понимаю, как это — погиб? Боровкова: Ко мне прибежал Эдик. Они ездили за город. Володю сбила электричка. Эдик успел, а его сбила. Саша: Насмерть? Боровкова: Они там, внизу, ребята, учителя. Никто не решился… Держись, Алёша. Сиротин: Не понял, ничего не понял. На какой станции, где он? Боровкова: Его увезли. Тело увезли. Картина шестая Городское кладбище. Сиротин: Здравствуйте. Лукьянцева: Своих навещала. Дай, думаю, к Вове зайду. Хороший он был. Придёт, книжку девчонкам читает или мне что-нибудь рассказывает. Видно, накопится у него на душе всякого, а поделиться не с кем. О тебе страдал очень. Редко, когда взвинченный придёт, слово неосторожное про тебя бросит, а так жалел больше, понять не мог, за что ты его от себя отпихиваешь. Совета просил. А что я могла посоветовать? Я тебя разным знала. Помню, как в институт бегал, как Надежду привёл. Красивый был, молодой, всё себе позволял. Может, от этого всё и вышло. Уж больно ты верил, что там, где другие падают, тебя твоя светлая голова удержит. Никто судьбы своей не знает. Сиротин: Все меня хоронят. А если я поднимусь? В больницу лягу. Встают же другие? Лукьянцева: Чтобы встать, надо знать, зачем. Ради кого тебе вставать теперь? Раньше вставать надо было. Сиротин: Жестокая вы старуха. Лукьянцева: Володю тебе простить не могу. Пятнадцати лет не прожил, а сколько в себе держал. Сиротин: Я его под поезд толкнул? Лукьянцева: Руки твоей там не было. Сиротин: Казните. Со мной теперь всё можно делать. Но Володю я любил. Вы тут меня распинаете, а у меня в последние годы никого дороже не было. И он меня любил. Горькая у нас любовь была, но была. Поймёшь теперь Митю. Гопник, кажется, продаст за копейку, а ребёнка до сих пор помнит. Лукьянцева: Младенца убиенного, что ли? Знаю эту сказку. Сиротин: Зачем вы так? Лукьянцева: А вот зачем. И я, дура старая, верила. Пока с младенцем тем нос к носу не столкнулась, с живым и здоровым. Приезжал он недавно к отцу помощи просить. Трое их у него. Бросил их Митька давно, от алиментов скрывался, работы менял. Нищенствовали они. Мать их, бывшая Митькина жена, в больницу попала, родных нет, вот сын к папе и приехал. А Митька что? Вина предложил для начала, встречу обмыть, а потом и сказал: иди, сынок, с миром, матери поклонись, чтоб ей быстрей окочуриться, может, бог и подаст. Сиротин: Скотина. Лукьянцева: Слушай дальше. Вышел сын во двор, сел на лавку, плачет. Мы подошли, расспросили, по квартирам побежали, собрали тридцатку и отправили. А вечером Митя является. С прибаутками. Не дашь ли, старуха, щец похлебать? Тут я ему щец и дала. Долго ужом крутился, не хотел сказку бросать, кормила ведь и поила она его, вдруг как захохочет: ловко, мол, я вас? А выродков моих, так и сказал, и жену-туберкулёзницу государство прокормит. Она, когда за меня шла, скрыла, что больная, троицей меня опутала. А я, кричит, свободу люблю, по лесу ходить, птиц слушать. А она меня в цепи. Для чего ж, кричит, я рождался-то? Сиротин: Не могу, хватит. Лукьянцева: Хватит так хватит. (Достала из сумки тетрадь) Не хотела отдавать, да нехорошо будет. Сиротин: Что здесь? Лукьянцева: Володины записи. Накануне буквально принёс, пусть, говорит, у вас полежат. Как чувствовал. До свидания, Лёша. Сиротин: Прощайте. Лукьянцева уходит.
У Сиротиных. Оля: Вчера была у Володи с ребятами. Вы бы видели их лица. Я вдруг стала их различать, каждого в отдельности. В суете ведь не успеваешь рассмотреть. Какие они глубокие, Алексей Павлович, какие разные. Гарик Прохоров читал свою поэму о жизни и смерти. Откуда в нём это? Обыкновенный мальчик. Вы извините, что я болтаю, слова сами идут… Сиротин: Спасибо, что пришла. Оля: Алексей Павлович, вам ничего не нужно? Сиротин: В каком смысле? Оля: По дому. Надежды Ивановны нет, вы скажите. Сиротин: Мне уже ничего не нужно. Оля: Вы так говорите… Вы не уезжаете? Сиротин: С чего ты взяла? Оля: Почудилось. Совсем психопаткой стала. Сиротин: Может быть, чаю? Оля: Нет, нет, я на минутку, пора мне, конец года, уйма всяких отчётов… Будь что будет. Сиротин: О чём ты? Оля: Алексей Павлович, я должна вам сказать. Может быть, если бы не это несчастье, никогда бы не решилась… Вы знаете, что я люблю вас? Никогда не догадывались? Я люблю вас с детства. Когда вы появились в классе, в первый раз, помните? Вы ни с того, ни с сего стали читать «Княгиню Лиговскую» и вдруг посмотрели на меня, помните? Не на меня, конечно, но мне показалось, что на меня. Мне стало так хорошо, так радостно, так страшно, в голове всё перемешалось… Потом я ждала вас у школы, помните? Ходила на факультатив, приставала со всякими глупостями, ревновала, сходила с ума, все годы. Мама переживает, что я замуж не выхожу, а как же я выйду? Что я ему скажу? Я понимаю, я всё понимаю, я понимаю, что у вас жена, что ничего не возможно, но мне ничего и не надо. Я хочу, чтобы вы знали, что я есть. И если случится что-нибудь и вам станет невыносимо жить, знайте, я есть… Я пойду, Алексей Павлович. Сиротин (обнимая её, глухо): Я прожил нелепую жизнь. Я прожил жизнь, в которой всё было и ничего нет. Сам бросил её в грязь и затоптал ногами. Но где бы я ни был, я до последнего часа своего буду помнить твоё лицо, твой голос и твои слова. Прощай, Оленька. Оля: Опять вы так говорите… Сиротин: Всё будет хорошо. Оля: До cвидания, Алексей Павлович. Оля уходит. Сиротин проводил её, вернулся в комнату. Сиротина: Садись. Саша: Я что забежала-то… Письмо от Лидки получила. Сиротина: Как она? Саша: Уже работает, и она, и Игорь. Живут в общежитии, комнату вот-вот дадут. Расписались, представляешь? Лидка не пьёт, праздник — не праздник — ни капельки. Пишет, волков на улице нет, город нормальный, людей полно, все молодые, здоровые. Игорем не нахвалится. Сиротина (безразлично): Хорошо. Саша: Надя, ты что? Плохо тебе? Сиротина (подала записку от мужа): Читай. Саша: Алексей Палыч уехал? Куда? Сиротина: Не знаю. Саша: И никогда ничего не говорил? А почему его не искать, почему не искать-то? Что же они себе позволяют, мужичьё проклятое? Сиротина: Ты иди, Саша. Саша: Нет уж, лучше я с тобой. Сиротина: Мне надо одной. Прошу тебя, Саша. Саша: Постучи в пол, если что. Я дома. (Уходит.) Сиротина перечитывает записку, рвёт её. Лапин: Надежда Ивановна, свои! Митя (прошёл во внутренние комнаты, вернулся): Видел, Лапин? Полный коммунизм. Квартира нараспашку, хозяев нет. Ну и чёрт с ними, явятся. А нам времени терять нельзя, пятница не резиновая. Лапин: Неудобно. Митя: Неудобно без порток в президиуме сидеть. Лапин достаёт коньяк, Митя стаканы из серванта. Вот смеху будет. Сиротины придут, а жилплощадь оккупирована. Сиди, Лапин, не дёргайся. Надюха баба золотая, меня уважает, всё простит. Не трепыхайся, говорю, пей.Лапин: Под твою ответственность. Митя: Всё хочу спросить тебя, Лапин. Откуда ты такой взялся? Помнишь, Ефремыч на тебя набросился, под пролетария, мол, рядишься, и прочее? Ну, Ефремыч войной ударенный, злой на почве продления жизни. Я по дружбе спрашиваю, кто ты? Сколько работяг под рукой? Лапин: Шестьсот. Митя: Ни хрена себе. Кабинет, телевизор, секретарша крашеная. Ого-го птица, Лидка рассказывала. А мы кто? Тьфу, мелочь, клопы. Водился бы со своими, они ведь тоже выпить не дураки. А ты к нам липнешь. Почему, Лапин? Ты не подумай чего, я ведь не из органов. Интересно, как факт человеческой психологии. Лапин: А ты не дурак, Дмитрий, слова знаешь. Митя: Балуемся помаленьку. Не скажешь? Лапин: Скажу. Митя: Соврёшь? Лапин: Не совру. Возьму и не совру. Когда-то и я никем был, слесаришка, мальчик на побегушках. Не было у меня папы-генерала, который меня бы на орбиту вытолкнул. Из самых низов пёр. И выпер. Этой вот головой и хваткой железной всего добился. Сам. Сижу наверху, и так мне иногда тоскливо, Дмитрий, аж в глазах темно. Дай, думаю, спущусь в свой альма матер, к братьям своим бывшим, как-то они там барахтаются. Пью с вами, смотрю, как вы в скотов превращаетесь, и радостно мне. Митя: Радостно? Лапин: Радостно, Митя. Ты слушай. И верь. Я тебе сейчас то говорю, о чём сам с собой не часто беседую. Пью я с вами, но мозг мой бодрствует и ласково так мне шепчет: пей, Серёжа, веселись. Они перепьются и здесь останутся, а ты назад вознесёшься, в другую жизнь, чистую и красивую. Расчудесное это чувство — сознавать, что ты наверху, понял? Митя: Не переварил. Лапин: Переваривай. Кстати, ты не задумывался, почему за границей алкоголь круглые сутки, а мы пьём, как собаки? Митя: Хрен его знает. Лапин: Загадка. Плесни. Митя: За границу ездил? Лапин: Чудак ты, Митька. Не ездил, а полмира облазил. Англия, Голландия, Франция, о соцстранах не говорю, Дания, Испания, Филлипины, хватит? Митя: Это ж сколько денег надо? Лапин: Каких денег? Митя: Обыкновенных, гульденов. Лапин (зашёлся смехом): Дурак. По профсоюзной линии я, по профсоюзной. Митя: Это как? Лапин: Так. Уметь надо. (Хохочет) Ну, Митька, ну, отмочил… Уборная где здесь? Денег сколько надо… Митя: По коридору в самый конец. (Лапин с хохотом уходит.) Вот тебе и Лапин, вот тебе и Сергей Александрович. Вот и возьми его за рупь за двадцать. Ефремыч-то в корень глядел, страшно с ним, страшненько… Крик Лапина: — Митя! Митька!Лапин (в дверях): Митька, там, в уборной… Митя: Мыши, что ли? Лапин: Надежда Ивановна, хозяйка… Митя: Что хозяйка? Лапин: Висит. Митя (бросился к двери): Чего мелешь? Лапин (загородив собой дверь): Стой. Ей уже всё, не поможешь. А мне нельзя. Застанут здесь — сам понимаешь. Пойду я. Ты сообщи, куда надо. Пока. (Уходит/) Митя бежит следом. Возвращается, шатаясь, проходит к столу, садится, берёт дрожащей рукой коньяк, пьёт. Митя: Надюха… Эх, Надюха, горлица ты наша сизокрылая… Отъездила. Взяла и завязала свою жизнь белой верёвочкой… Не судья я тебе, Надюха. Хорошая ты была, кроткая. А что руки на себя наложила, кто знает, под каким забором мы околеем. А околеем ведь, Надя. И ни одна живая душа свечки не поставит… (Пьёт.) Помнишь, говорил я тебе, нет, не тебе, Лёхе твоему, про старуху покойницу. Вспомнил я, кто она, вспомнил. Первая моя учительница, Людмилой Савельевной звали. В детстве я слабый был, день учился, месяц болел, так она ко мне домой ходила, чтоб не отстал. Денег не брала. Загрущу я или устану, она мне байку вслух или стих. Этот вот: едем-едем, видим мост, на мосту ворона мокнет, мы ворону раз под мост, пусть себе ворона сохнет. Едем дальше, видим мост, под мостом ворона сохнет, мы ворону раз на мост — пусть себе ворона мокнет… Хорошо нам, смеемся с ней, и я смеюсь, малый ещё, непорочный… Вот всё говорит, брось, Митька, пить, продери глаза. Ну, брошу вдруг, ну, продеру, а что увижу? Американскую суку Рейгана, который вонючую бомбу мне под нос совать будет, или профсоюзную суку Лапина? Что я увижу, Надюха? Ничего я не увижу… (Пьёт.) За тебя, Надюха. Не поминай лихом, не держи зла. Может, и я приду сейчас в котельную, выберу крюк потолще и прости-прощай, Дмитрий Васильич, бездомная ты собака, сволочь ты распоследняя…Пьёт, плачет. ЗАНАВЕС |
В раздел "ПЬЕСЫ" |
