МОЙ СОАВТОР РУДОЛЬФ КАЦ

Евгений Сазонов,
художественный руководитель ТЮТа

Рудольф Кац написал за свою такую недолгую жизнь множество пьес. Он работал с утра до ночи, неделями не вставая из-за письменного стола. Писательская судьба его была трудной, но все-таки, я думаю, счастливой, ведь его пьесы для детей и юношества шли на сценах многих театров. А начиналось всё с пьес, написанных в его родном театре — ТЮТе. Мы написали с Рудиком вместе всего три пьесы — самых первых, юношеских… Потом наши пути разошлись — он профессионально занялся драматургией, я поступил на режиссёрский факультет. Но дружба осталась. И остались воспоминания о наших совместных первых шагах, о том далёком и прекрасном времени, когда все мы были молоды…

Это было самое начало шестидесятых – время, когда ещё живы были веяния «оттепели», когда ещё не угасли надежды, когда казалось, что всё ещё может состояться… ТЮТ, Театр Юношеского Творчества, который строили мы под руководством гениального, стремительно-неудержимого Матвея Григорьевича Дубровина и в котором занимались, а вернее – работали, а ещё вернее — жили — этот наш ТЮТ был в расцвете своих творческих и всяческих прочих сил. Он бурлил и кипел, этот наш возлюбленный ТЮТ, театр нашей мечты, самый лучший, как нам тогда казалось, театр на Земле!

Помню, именно тогда М. Г. Дубровин поставил перед нами новую задачу: нужны собственные драматурги! Нужна своя пьеса! Нужна собственная, тютовская драматургия, которая выражала бы наши самые главные, самые важные мечты, взгляды, убеждения. Мы были романтиками в ту пору, и эта идея казалась нам прекрасной и, что важно, весьма своевременной.

Итак, мы стали сочинять пьесу. Как это делается, ни один из нас не знал, поэтому мы были лишены сомнений и сразу же «постановили»: в центре пьесы будет стоять отрицательный герой, «плохой человек», чуть ли не негодяй. Помню, эта идея особенно нравилась нам: мы устали от «правильных» советских пьес для детей и юношества и желали поломать эту традицию, ощущая себя настоящими новаторами, первопроходцами. Откуда нам было знать, что всё на свете уже бывало, в том числе и новаторы!

Мы сочиняли вдохновенно. Запирались в закуточке, именуемом в ТЮТе «титаном» (там грели воду для хозяйственных нужд), и, сидя прямо на дровах, под уютное потрескивание поленьев писали. Иногда наша «творческая мастерская» перекочевывала то в крохотную, возле Таврического сада, квартирку Рудика с подслеповатыми окнами и низенькими потолками, то в «коммуналку» на Охте, где я с молодой женой и маленькой дочкой снимал комнату — там мы располагались в ванной, включали воду (чтобы соседи думали, что кто-то моется) и работали!

Уж не упомню сейчас, сколько времени прошло, когда пьеса была готова. Называлась она «Гость». Суть её состояла в том, что в некий молодёжный лагерь, где живут друзья-одноклассники, приезжает тоже друг и тоже одноклассник по имени Юрка Громов. Как сказали бы мы сегодня — супермен! Юрка чемпион по гимнастике, был на соревнованиях, потому и приехал в лагерь позже. Все ему рады, да и он тоже рад увидеть своих друзей. Шумная встреча закончится заполночь, и когда все разбредутся по своим нарам (в лагере спят на нарах, по-спартански!) Юрка встретится с Наташей… А дальше — они поедут кататься на лодке по озеру на всю ночь. Лодку Юрка украдёт, а потом свалит всё на несчастного Лёвку, которого за пристрастие к комфорту и лень прозвали «Бароном», потом пропадут деньги, и Юрка снова промолчит, хотя будет знать, кто украл, и все подумают на другого, а этот другой попадёт под машину, и одна ложь потянет за собой другую, и наш супермен к концу пьесы окончательно запутается во вранье, предательстве и прочих смертных грехах. На этом пьеса заканчивалась, и зритель должен был самостоятельно делать выводы и размышлять о жизни…

В таком виде мы принесли пьесу М. Г. Дубровину. Он прочел и попросил нас сделать некоторые изменения. Мы должны были перенести действие на год назад, а всех её персонажей, включая негодяя Юрку, усадить в купе поезда, который повезёт их через всю страну, в Сибирь, где как раз идёт комсомольская стройка. Там-то, в купе, они и вспоминают ужасные события, которые происходили с ними в прошлом году на том самом полустанке, мимо которого, не останавливаясь, проносится теперь их поезд! И в этом же купе они мечтают о будущем, которое, вне всяких сомнений, обещает быть прекрасным. Трудным, конечно, но прекрасным… Ведь именно к будущему везёт их "Поезд дальнего следования" — так теперь называлась пьеса.

М. Г. Дубровин был опытным режиссером и хорошо понимал, что иначе пьеса с отрицательным главным героем «не пройдёт». Чтобы как-то спасти её, он и придумал поезд. Приём, конечно, не новый, но дело, как выяснилось вскоре, было не в нём самом, а в том, как он был осуществлён.

А вот это было сделано блестяще! Не поступившись ни одной чёрточкой характера главного персонажа, да и характерами всех остальных тоже, не сгладив ни одной острой ситуации, Дубровин привнес в спектакль нечто такое, что сделало его глубоким, гораздо глубже пьесы, в сущности, ещё неумелой, во многом ученической. Образ летящего через ночь, через дождь, через бесконечное пространство поезда стал главным образом спектакля. Он был поэтичен и силён, этот образ! Он придавал динамику и масштаб стремительно развивающемуся действию, волновал, рождал у зрителей чувство сопричастности происходящему. И когда в финале спектакля один за другим зажигались, встречая поезд, зеленые огни светофоров, когда над удаляющимся последним вагоном вспыхивало миллионами звёзд ночное небо — зал вставал! Да, это был миф, миф шестидесятых годов, миф «оттепели»! Но кто знает, что важнее душе – «тьма низких истин» или «возвышающий обман»?

Спектакль имел успех. Мы, авторы, конечно, волновались и ходили на все представления. Ведь это был наш первый спектакль! Помню, особенно поражало нас… обилие декораций. Спектакль оформил один из лучших театральных художников той поры Гдаль Ильич Берман. Берман сделал оформление лаконичным, почти конструктивистским, что было вполне в духе времени. Поэтому на сцене были только необходимые детали обстановки того или иного эпизода. Но это если смотреть из зрительного зала. За кулисами же, где, собственно, мы и проводили большую часть времени, впечатление было совсем другим. Перед началом спектакля на сцене громоздились огромные деревянные щиты, рамы, детали сценических «станков», тяжелые тюки с кулисами и задниками, масса световой аппаратуры, шумовые аппараты, контейнеры с костюмами. Посреди всего этого деловито сновали люди — осветители, монтировщики, костюмеры — прилаживая, подвешивая, переставляя, примеривая… Удивительным для нас было то, что всё это «выросло» из тех небольших листков бумаги, на которых мы вдвоём, сидя у «титана» или в ванной комнате, писали какие-то слова… Мы ощущали себя волшебниками, почти магами, давшими жизнь всему этому громоздкому, огромному «хозяйству» – и вот оно теперь дышит, движется, живет по своим собственным законам и вовсе не подозревает, откуда оно взялось! Это поразительное чувство я испытываю и сегодня, много лет спустя, когда прихожу в театр на поставленный мной спектакль…

Пьесу напечатали в журнале «Вожатый», поставили на минском телевидении и сделали по ней радио-спектакль. И с этим связана одна забавная история.

Постановщиком радио-версии был Феликс Ефимович Тобиас, известный в те годы режиссёр, ведущий многих детских программ и, в частности, знаменитой "Пионерской зорьки". Голос Феликса, мягкий, обволакивающий, неповторимый, знала вся страна. Не удивительно, что мы были очень горды тем, что такого знаменитого человека заинтересовала именно наша пьеса.

Звукозапись происходила на ленинградской студии, пьесу пришлось сильно сократить: радио-спектакль не должен быть длиннее часа. Новую, очень мелодичную музыку к спектаклю написал Юрий Чичков — самый «пионерский» композитор тех лет, а на главную роль пригласили прекрасного актёра Ленинградского ТЮЗа Евгения Шевченко, так как Олег Мендельсон, исполнявший эту роль в ТЮТе, внезапно простудился и охрип. Как бы там ни было — всё прошло удачно и мы, счастливые, уехали отдыхать на Днестр, в Молдавию. По вечерам мы садились у включённого радиоприемника и ждали! Вокруг нас сгущалась тёплая южная ночь, где-то там внизу шумел невидимый Днестр, а мы все ждали… И вот наконец он настал, этот вечер! Диктор объявил название, и наш спектакль начался. Мы жадно вслушивались в каждое, и без того нам знакомое, слово пьесы — она казалась нам в эти минуты совсем новой: ведь её слушали вместе с нами миллионы людей! И вдруг… Уже когда спектакль подходил к концу, когда мы уже сполна насытились этим невообразимым счастьем — слушать собственную пьесу на Всесоюзном радио — в этот самый момент, где-то на пятьдесят восьмой или пятьдесят девятой минуте постановки в нее буквально ворвался, врезался какой-то чужой, нам совершенно незнакомый, с металлическим оттенком девический голос, который с суровой интонацией произнес «суконные» слова: «Надеюсь, Юра, теперь ты понял, что советские школьники, комсомольцы так не поступают? Мы верим, что ты исправишься и не будешь больше совершать ошибок». Дальше, наверное, был финал, музыка Чичкова, песня о поездах, что «как всегда на рассветах стучали»… Ничего этого мы уже не слышали. Мы были убиты, раздавлены, опозорены на всю страну! Мы, новаторы, смелые люди, говорящие правду, драматурги нового поколения, придумавшие пьесу, главный герой которой — не передовик производства или секретарь комсомольской ячейки, а негодяй, подлец, предатель и слабый человек, были уничтожены одной этой, неизвестно кому принадлежавшей репликой, которая, конечно, миллионами возмущенных и обманутых радиослушателей будет приписана нам! Мы просто физически ощущали их реакцию — они должны были немедленно перестать нам верить, разочароваться и презирать нас. Кац был в ярости, я молчал… Потом мы, кажется, пытались сломать ни в чём не повинный приемник, который уже играл весёлую музыку. Отпуск был испорчен. Жизнь тоже.

Вернувшись в Ленинград, мы тут же написали, да нет! – «накатали»! – письмо в Москву на радио. Это было письмо турецкому султану! Чего там только не было! Разве что ненормативной лексики. Все остальное мы с каким-то злобным наслаждением «впихнули» в эти несколько мелко исписанных страниц: и «старые грымзы», и «тупицы», и «синие чулки», и «замшелые пни» и что-то еще такое, чего я уже теперь и не могу припомнить. И все это относилось к бедным сотрудникам детской редакции Всесоюзного Радио, так как именно эта редакция делала наш спектакль! По-моему, нечто подобное мы отправили и Феликсу Тобиасу, с которым, разумеется, с этой минуты не хотели и знаться!

Вскоре нас вызвали в Обком комсомола. Когда мы вошли в кабинет второго секретаря Ленинградского обкома Тамары Куценко, первое, что увидели мы на её столе — наше письмо! Его, оказывается, прислали из московской редакции с просьбой разобраться, что это за авторы такие в Ленинграде, обрушившие на уважаемое Всесоюзное радио град обвинений и обидных слов? К счастью, Тамара Александровна была нашим давним другом и очень трепетно относилась к ТЮТу. Поэтому всё ограничилось тем, что нас дружески пожурили, а мы обещали больше так не поступать… С Феликсом же мы встретились месяц спустя в Москве, в ресторане «Арагви», который в ту пору довольно исправно посещали. Завидев его за одним из столиков, мы дружно отвернулись, но он сам подошёл к нам, упал на колени и стал говорить, что это не он, что без его ведома в последний момент какая-то идеологическая комиссия потребовала… Мы хмурились, но потом, когда Феликс предложил всем вместе из «Арагви», который закрывался, перейти в ресторан ВТО — простили его.

«Три шпаги на троих» — так называлась наша следующая пьеса. Мы дали ей подзаголовок: пионерская романтическая комедия. Это была веселая история о трех мальчишках — Генке, Вовке и Димке, затеявших играть в мушкетеров – Атоса, Портоса и Арамиса. Они сделали себе деревянные шпаги, надели мушкетёрские плащи и шляпы с перьями и отправились в путь! Перед тем, как идти на поиски приключений, мальчишки дали торжественную клятву быть смелыми и справедливыми, защищать слабого и помогать всем, кто попал в беду. И вот наши герои в вагоне электрички. Они ищут девчонку, написавшую отчаянное письмо. Письмо мушкетёры нашли под скамейкой в саду. Может, его выронил почтальон, может быть, его выкрали у него из сумки — неизвестно. И хотя листки сильно вымокли, кое-что разобрать можно. «Мне, — пишет эта девчонка, — никто не ве… все думают, что я … а я… спасти меня может только милая Ве… если она не придет, я у…». Что значит это «у»? Хорошо, если это значит «убегу» или «уеду». А если что-то другое? Ясно, что медлить нельзя. И отважные мушкетёры не медлят. Они хватают первую попавшуюся девчонку (благо та сидит и плачет!) и требуют у неё признаний!.. Девчонка — её зовут Зойка – сначала отказывается, говорит, что просто потеряла билет, потом сопротивляется, а потом вообще спасается бегством. Но не тут-то было: мушкетёры догоняют её и… Впрочем, рассказывать сюжет, наверное, не имеет смысла. Скажу только, что на протяжении всей пьесы Генка, Вовка и Димка ищут ту, что написала письмо, но так и не находят её! Зато на их пути им встречается множество разных людей, они попадают в самые невероятные ситуации, преодолевают самые неожиданные препятствия, проявляя при этом чудеса храбрости, доблести и настоящей мушкетёрской удали!

Пьесу мы отправили на Всесоюзный конкурс на лучшую пьесу для детей, который как раз был тогда объявлен в Москве. Запечатали в конверт, не указав имён авторов, в другой конверт вложили бумажку со своими фамилиями и адресами, а сверху надписали пароль: «Красные дьяволята» – был когда-то такой фильм, предтеча «Неуловимых мстителей». Отправили и стали ждать. Ждали долго, ответ всё не приходил, и тогда мы решили показать наше творение ещё кому-нибудь. Я как раз в то время учился в Театральном училище имени Щукина, и к нам, студентам часто приходили разные интересные, известные люди. Помню чудесный вечер с молодым Булатом Окуджавой. Он был тогда ещё не так широко известен, но уже не очень поощряем властями и, конечно, со стороны нашего ректора, уникального человека, актера и режиссера Бориса Евгеньевича Захавы это было своего рода поступком — позвать Окуджаву в Училище. Однажды на один из таких вечеров пришел Виктор Розов. Маститый уже тогда драматург, он беседовал с нами долго — о литературе, театре, рассказывал о своей недавней поездке в Америку. Когда встреча окончилась, я нагнал его в гардеробе и, робея, сказал: «Извините, пожалуйста, Виктор Сергеевич…» Розов, как мне показалось, сурово глянул на меня и не менее строго спросил: «Пьесу написал?» «Даже две», — ответил я. «Две не возьму, — отрезал он, — только одну». Я протянул ему экземпляр «Трёх шпаг»…

Через неделю я позвонил ему. «Милые вы мои!» – ласково протянул Розов в трубку. Это был совсем другой человек, вовсе не суровый, каким он показался мне в первый раз. — «Кто же вы такие, милые? Я, конечно, не очень понимаю в таком уж совсем детском возрасте, но это интересно, очень интересно… Послушай, приезжай-ка ты ко мне домой, обо всем и поговорим!»

На другой день я приехал к Виктору Сергеевичу в его большую и уютную квартиру на улице Черняховского. Помню, очень меня поразили цветы и ковровая дорожка на лестничной площадке — такого тогда нигде не было! Розов стал хвалить пьесу, расспрашивать меня о Рудике, о том, что мы ещё написали вместе, обещал поддержать нас, помочь «пристроить» пьесу в театре — и в это время раздался телефонный звонок. Розов снял трубку, долго молча слушал, потом положил её на место. Лицо его изменилось. Видно было — что-то случилось… «Умер Миша Светлов», — произнес он наконец…

Так, в квартире Виктора Розова я узнал о смерти моего любимого поэта и драматурга Михаила Аркадьевича Светлова. Мы все любили Светлова, ведь его пьесой «Двадцать лет спустя» открылся когда-то наш ТЮТ.

Я видел, что Виктор Сергеевич очень тяжело переживает эту грустную весть. Продолжать разговор было невозможно. Мне тоже было грустно. Когда-то я читал Светлову его знаменитую «Гренаду», и ему, кажется, понравилось моё чтение. Потом я играл поэта в его пьесе, и поэт этот – молодой человек со странным прозвищем «Налево» – наверное, был сам Светлов…

Я вышел на улицу и пошел бродить по летней Москве. Мы уговорились с Розовым встретиться ещё раз, но встреча почему-то не состоялась. Правда, только моя встреча с ним. Рудик через некоторое время поступил в Литературный институт и стал студентом Виктора Сергеевича Розова. Долгих пять лет они тесно общались, Розов, насколько я знаю, ценил талант Рудика, писал ему письма в Ленинград, и на конверте значилось: «Котову для Каца». Таким шутливым способом Виктор Сергеевич предлагал Рудику взять псевдоним и подписывать им свои пьесы, так как хорошо понимал, что фамилия Кац была не лучшим пропуском в мир советского искусства. Но Рудик, во всем слушавшийся своего литературного наставника, на этот раз не внял его дружескому совету: он очень любил своего рано ушедшего из жизни отца и не хотел отказываться ни от его фамилии, ни от памяти о нём. Да и просто Рудольф Кац был глубоко порядочным человеком, обладавшим сполна чувством собственного достоинства.

А через некоторое время пришел ответ жюри конкурса. Наша пьеса получила вторую премию. Если учесть, что первую не дали никому — это был большой успех! Кроме того, мы получили кучу денег — целых две тысячи. По тем временам это было маленькое состояние. Пьесу опубликовали отдельной книжкой, а в ТЮТе по ней был поставлен спектакль — со множеством детей, игравших «в мушкетёров», с яркими декорациями и костюмами, с весёлой музыкой. Но продержался он на нашей сцене недолго…

И была ещё одна наша с Рудиком пьеса, которая до сих пор так и не увидела света рампы — «Баллада о детском театре». Мы написали её в стихах, и была она необычна для тех дней – бессюжетна и бесконфликтна. Просто это было лирическое повествование о нашем ТЮТе, в котором мы выросли и который очень любили. Это было наше театральное признание в любви. Прошло больше трёх десятилетий с тех пор, но и сегодня я помню нашу «Балладу…», где один из героев говорит: «Театр… Знаем это дело: всё понарошку, на песке!..»

Да, театр — это, конечно, выдумка. И наши с Рудольфом Кацем первые пьесы — тоже выдумка. Но почему-то они живут в памяти и, может быть, более реальны, чем самая реальная реальность…

20.03.2003 г.

Рисунок Р. Каца (из записных книжек)