ЖИЗНЬ ОТДАЛ СТРОИТЕЛЬСТВУ «МОСТОВ»
Предисловие к сборнику пьес Рудольфа Каца «Было – не было»

Вера Горшкова, художественный руководитель
театра «Вера», г. Нижний Новгород

Я люблю этот зал, зал нашего подвала. Люблю его во время спектаклей. Люблю, когда остаюсь в нём одна. Когда он тихий и пустой, и только дежурные лампы освещают сцену… Сцену… Как точнее назвать? Собственно говоря, её нет, скорее, зал, похожий на море, где есть утёс… Стены нашего зала помнят столько волнений, столько радостей и горя, что, по-моему, зал не успевает прийти в себя от пережитого и всегда полон тайн. Если взглянуть утром во время репетиции, многое покажется странным: хаос, бесконечные повторы, пробежки, проходки, бессвязные слова. Строится спектакль из очень хрупкого, тонкого материала… Пьеса. Обрывки слов. Люди, которые это пишут, ставят, играют, должны обладать, очевидно, особым зрением, особым чувством. И если задуматься, труд в театре служит той вере в чудеса, которая живёт в каждом человеке на земле независимо от возраста…

Наш театр мы создали вместе с детьми и для детей. Теперь он повзрослел. Тогда, вначале, всем казалось, что театр тем хорош, что он далёк от будней, что он весь — праздник, весь — выдумки. А потом, с годами, поняли, что между жизнью и выдумкой есть удивительная связь… и в этой самой связи всё и заключено, только нужно её увидеть, и это значит обратить зрение и слух не только к сцене, но и к людям, знакомым и незнакомым, к жизни и бесконечным переменам в ней.

Я люблю театр за его способность исподволь работать над сознанием людей… Люблю театр за то, что он дал мне возможность увидеть близко Творчество, понять, что это выдумка, что это есть единение высокого человеческого духа.

Наконец, только театр дал мне друзей. [В книге «Было не было»] собраны пьесы моего друга. Друга моего театра. Пьесы писались для разных людей и разных театров, но так случилось, что пришли они в наш Дом, ожили и живут до сих пор. И рыцарь Мормофон, и сказочник Михеев, и нежная Мария Леонидовна, и все эти феечки и Владечки… Так получилось, что мы стали просто театром драматурга Рудольфа Каца. Каким чудом осуществилось наше сближение? Кто настоял? Был такой человек — Феликс Сергеевич Махов, который приезжал в 1984 г. знакомиться с творчеством разных ребячьих клубов (их тогда было много!) и попал на наш спектакль «Любовь к трём апельсинам». Он нашёл нам автора, который писал пьесы, как будто предназначенные для нашего молодого театра. Он начал строить «мост» Нижний Новгород–Санкт-Петербург. У нас ничего не было, кроме молодости, что само по себе немало. Я называю эти дни 1984 г. «днями восторженного единения». Зарождалась мечта о создании нового театра: камерный зал, где слышно дыхание зрителей и актёров, наивысшая правда чувств, созвучие мысли, стремлений. Спектакль должен потрясать. Мы жили мечтой о театре, который бы объединял людей. И сами пьесы на данном этапе жизни нашего театра были источником, из которого мы черпали силы, чтобы выжить, чтобы сохранить себя, чтобы «не пропасть поодиночке».

Первая пьеса «Сцены у Пушкинского дома». Когда прочли пьесу, у всех было страстное желание играть это, играть, как никто никогда не играл! Наше!

Р. Кац — наш современник. Похожесть его героев на нас, на наших знакомых — то самое ценное свойство театра, о котором не раз говорил К. С. Станиславский… Форма театра меняется от времени и от психологии общества. Главное — нужно обострённое внимание к жизни, потому что во все времена это понимание делало человека художником.

Мысленно я возвращаюсь к нашей первой встрече в Петербурге. Встреча с живым автором! Нашим автором! Помню, как мы поднялись на второй этаж дома на Светлановском проспекте в Петербурге, как на встречу шагнул человек ершистый, с удивительными глазами, свою ранимость пытаясь скрыть подчёркнутой элегантностью, холодноватой аккуратностью… Ребята потом сказали, что весь он похож на того мудрого Лиса из «Маленького принца»: «Самого главного глазами не увидишь».

Потом он приехал к нам в Нижний на премьеру «Сцен у Пушкинского дома» и мы вместе с ним ездили играть спектакль в Большое Болдино. Это было удивительно. Наш первый, наивный, светлый спектакль по его пьесе дал нашему театру и мне огромную радость общения наших устремлений, мыслей. Была в спектакле исповедальная, пронзительная нота: мы делились со зрителем затаённым, сокровенным.

Читаешь — удивляешься: в чём тайна, в чём сила, почему волнует? Ведь просто: мальчики, девочки, учительница. Почти пропись. Почему тогда — цветение?! Твой век, твой рост. Твоя мысль, дающая тебе свободу. Жить. Любить. Помнить. Но довольно захлёбываний. Попытаемся здраво осмыслить.

Наличие быта во всех пьесах с избытком. Но что делает с этим бытом драматург? Быт для него — земля для шагов быт для него — всегда движение. Мельница. Вагон, крепкий чай, кладбище, даже сон — всегда в движении. Кац — поэт. Поэт-драматург. Всё как будто настежь! Жизнь!

Каждое поколение устанавливает свою связь с театром, определяет его предназначение. Вот и мы искали своё, ещё довольно смутно представляя, как это «своё» должно называться.

Потом были письма, звонки, мои приезды, общая работа. Мы уже репетировали «Мечту о Михееве», давно написанную Р. Кацем пьесу, а в это время родилась новая. Он звонил, советовался, как назвать. «Мечту» тогда мы так и не выпустили — пришёл приказ: «Отложить, готова новая пьеса, и ставить её нужно срочно!» Мы неистово верили, что сможем всё вокруг изменить. Так начинались «Осенние вольнодумцы» («Сорок дней»). Шёл 1986 год.

Когда спектакль вышел — это было событие. Зрители задыхались от собственной смелости, что смотрят ТАКОЕ. У актёров, которые ТАКОЕ играют, спрашивали. Как те не боятся, как разрешили это. «И в Свердловске, и в Саратове, и в Караганде органы “Вольнодумцев” запретили репетировать категорически» (Из письма Р. Каца.) А мы ни у кого разрешения и не спрашивали. Главное было не в том, что спектакль был смелый, а в том, что он был нужный! После спектакля проходили бурные обсуждения, где выплёскивалось всё наболевшее, строились планы, как всё изменить, как исправить своё Время.

Одна девочка, комсорг, сумела убедить всех комсомольцев школы прийти на спектакль, а потом собрала комсомольское собрание по той же повестке, что и герой пьесы Андрей Бочкарёв: «Кто мы? Куда мы? Во что мы верим?». Напоминаю, шёл 1986 г., начало перемен.

Мы были счастливы и горды, что наш спектакль заставляет людей действовать. Нас просто пьянила та колоссальная отдача, которую мы получали от этого спектакля. Это было, пожалуй, Одно из самых счастливых мгновений нашей жизни.

Осенью 1988 г. в Евпатории на фестивале «Рампа — дружба» мы играли «Осенних вольнодумцев» ночью, вне конкурса, только для участников фестиваля. И когда после оглушительных оваций вышли на площадь перед театром, увидели, что никто не ушёл. Всех объединили одни чувства и мысли. Люди стояли, обнявшись, и тихо пели… Пела площадь. Это был час его славы. Это был наш успех. А мы ещё не знали, что его уже нет… Там, в Питере, остановилось сердце…

Премьера спектакля «Мы с Мормофоном (сказка для задумчивых детей)» была уже без него. Говоря «без него», я имею в виду, что мы знали: он никогда не увидит спектакль. Во всём остальном он был с нами. Его присутствие в этом спектакле ощущалось, пожалуй, наиболее сильно. Это б как бы спектакль-посвящение. Во многом он сам был Мормофоном…

О том, как работал Кац над пьесой, говорят строчки из его письма от 20 сентября 1987 года: «Случилось непредвиденное. Я сел за стол и за 28 часов, не отрываясь, написал ночной, седьмой по счёту вариант сказки».

Последняя пьеса Каца — «Умфолози» (1988 год). Это пьеса о людях, потерявших веру в добро, чья жизнь искорёжена равнодушием, злобой окружающих, но бьётся в них горячее сердце, просыпается жажда истинной любви.

Перед нами вставал вопрос: как её играть? Можно было бы свести всё к чернухе, этакой леденящей кровь истории из жизни наркоманов.

Создавая «Умфолози», театр как будто воссоздавал разрушенное. Мы собирались в заброшенном Благовещенском соборе, разжигали печурку… Оттаивали, плакали стены. А мы начинали репетиции, нет, скорее, разговор о сокровенном, пробиваясь к сути человеческой, со-чувствия, со-переживания, чужую боль воспринимая как свою. Весной, в апреле, мы несколько дней мыли стены, скребли полы собора и сделали попытку сыграть, вернее как на исповеди покаяться.

Умфолози — земной рай. Сколько живёт человек, всегда он ищет его. Где он? Есть ли? Во что верить? Как сохранить, сберечь Веру? Как передать её ребёнку, чтоб он мог пронести её дальше по жизни? Что может спасти нас, детей наших, мир?

Через пропасть навстречу друг другу
Мы идём, а канат еле дышит.
Но идём мы, чтоб соединиться,
Над зияющей чёрною бездной.
Кто-то в море, кого-то спасая,
Кто-то в пламя кому-то на помощь.
А пока нам нельзя друг без друга,
Мир стоит, и да здравствует жизнь!

Этой песнью Михеева заканчивается пьеса, пьеса, в которой предельно актуально, чётко и эмоционально выражена мысль о том, что любовь к детям, к ребёнку требует величайшей самоотдачи и немалых жертв. А иногда и жизни.

Только такая любовь способна строить мосты между взрослыми и детьми. Только она может возродить связь между поколениями. Важнее этих «мостов» сегодня нет ничего, если мы хотим спасти свою страну ради счастья грядущих поколений.

Р. Кац был и остаётся одним из немногих детских драматургов, который всю свою творческую жизнь отдал строительству этих «мостов». Он строил и свой личный «мост» — мост любви к конкретным детям, ради которых создавал пьесы, которых учил писать в литературном клубе «Дерзание»… И учил их любить.

…Рудольф Кац был нашим драматургом, который нёс нам свои пьесы как Синих птиц, создавая чудо — театр для детей. И теперь, сохраняя трепетность его чувств. Мы верим. Что унаследовав это, вы прибавите что-то своё. Новое. И так дальше, к следующему поколению. Ведь не живём же мы в обособленном мире, собственном пространстве. Поколения, сталкиваясь с другими поколениями, влияют друг на друга.