ПИСЬМА

И были письма… Письма мужчины к женщине, мужа к жене, одного любящего и тоскующего сердца к другому. Они заполняли каждый день, час, минуту, каждый миг разлуки, подобно тому, как воздух заполняет любое свободное пространство. Воздух был один на двоих, и не дышать им – значило не жить.

«Родная моя! Вот опять уезжаю. И уже который раз начинаю этими словами первое письмо к тебе. А с первым письмом начинается разлука… Любовь моя, нигде мне не было хорошо без тебя. Ты же знаешь, как я рвался из Ялты! Почему? Неужели там прелестей мало? Уж мог бы как-нибудь месяц прожить. Но если бы ты была со мной, я жил бы и год. Где ты, там и мой дом и все мое…»

Ялта. Февраль 1971 года. Писательский семинар в Доме творчества на побережье Черного моря. Море воды и море тоски.
«Ларка моя родная! Вот я добрался. <…> Отыскал Дом писателей. Ну и домик, Ларка! С колоннами, балконами, верандами, на самой горе! Тихо-тихо кругом. Вхожу на цыпочках в главное здание — тишина, ковры, и всякая прислуга шастает в белых одеяниях. Я представился — и выдали мне отдельную квартиру на третьем этаже, № 46. Но что за номер! Во-первых, окно на море и с балконом! Во-вторых, кровать белоснежная, шкаф и… умывальник, душ – всё в номере. Живу, как король, один. Если не отберут и не отдадут более талантливому писателю — будет хорошо. Разделся я, умылся — пошёл в столовую. Ну и столовка! Столы ломятся от еды, ей-богу. Я так завтрака и не съел, потому как с утра не приучен. А кормить нас здесь будут четыре раза в день. И, конечно, бесплатно. Вообще всё бесплатно. Отзавтракал за столом вместе с каким-то казахом, башкиром, латышом — и они уже тянут меня в свою компанию. И ни одного знакомого лица! Единственная радость, что я их всех моложе раза в два — это утешает, и они со мной водиться не будут. <…> Что ещё сказать тебе? Психую я, Ларка, — так внутри всё и ходит, даже руки дрожат… Казалось бы — что ещё надо — Крым, Ялта, условия царские — и море, а я не могу, неспокойно мне, отдыхать я здесь не буду. Единственная надежда, что буду писать, чего не могу дома. А если и это не выйдет — уеду точно».

И через некоторое время:
«Родная моя Ларёшенька! Сегодня у меня грустный день — нет от тебя писем. Утром побежал к почтовому столу — ничего. Сразу упало настроение, и весь день его поднимал, но так до конца и не справился. Вот как плохо, когда нет от тебя вестей. Я понимаю, что это почта. Или погода нелётная в Ленинграде. Но от этoгo лeгчe не становится. <…> Я ужасно по тебе скучаю. Видно, такая кислая у меня физиономия, что все спрашивают, не случилось ли чего. Я отговариваюсь работой над пьесой. <…> A уехать я думаю всё же раньше. Чувствую, что до конца не выдержу».

Расставаться приходилось часто: этого требовала работа, а точнее, Дело, которому он посвятил жизнь. И летели письма — туда, где была Она, его Семья и его Дом.

«4 июля 1974 года. Теплоход «Чернышевский», каюта третьего класса на восемь человек! Любимая моя! Я видел тебя во сне. Ты стояла в расшитой украинской сорочке и болтала с двумя кавалерами. Вы втроём чему-то смеялись, и ты изящно выгибала талию. Я был в стороне, всё видел и мучился. Но когда ты подошла ко мне, я не сказал тебе и слова упрёка (!), а просто обнял и поцеловал жадно, как воду из ключа. И уж если я даже во сне перестал ревновать и промолчал, — значит, истосковался по тебе окончательно. Но почему даже в самых интимных снах вижу тебя? Мало ли женщин на свете? Ну хоть бы одну постороннюю! Ведь во сне мы себя не контролируем. Видимо, если и во сне вижу тебя — ты мой идеал женщины и Любви. Так говорит не только разум, но и плоть, поскольку сон — плоть… Мы плывём по Днепру. Плывём вторые сутки подряд, и сутки ещё впереди. Ты не сердись, что не писал тебе долго. Было о чём, но я был замучен и забит детьми. Ни секунды свободной не было. Кишинёв прошли как в тумане. Жили там во Дворце пионеров, спали на матрацах, прямо на полу, кое-как. Дети не роптали. Три дня мотались по городу в поисках пушкинских мест! <...> Увидели много, но всё второпях. Кишинёв грязный и провинциальный. Чисто цыганский город. <...> Видел домик Пушкина, где он жил в ссылке. Почти всё сохранилось. Плакал, глядя на всё это. <...> Дальше была Одесса. Знаешь, такое ощущение, будто я когда-то здесь жил. Я безошибочно ориентировался и всех водил. Мне было спокойно на её улицах. Я вставал в четыре-пять и ходил по старой Одессе, по улицам Ильфа, Бабеля, Шелом-Алейхема. Стоял под чинарами, или, как их здесь называют, бесстыдницами, поскольку они без коры. Может, действительно, человек живёт не один раз, и в какой-то прошлой жизни я здесь был? Одессу называют еврейской столицей. И правда — везде евреи: в ларьках, в институтах, в старых домишках, на улицах и в Союзе писателей. Когда я увидел их в таком количестве, во мне проснулась отцовская сторона, и я был внутренне спокоен... Видели много! Музей, картинные галереи, оперный театр. На катерах гонялись по Чёрному морю. Купались в Аркадии. В этой самой Аркадии много всякого отдыхающего люда. Ходят, пекутся на солнце, валяются на волнах. Мы же бегали, высунув языки, и завидовали курортникам. А я всё думал, что мы с тобой обязательно сюда приедем, будем спокойно сидеть под платаном и смотреть на море. Ладно? Из Одессы поехали в Херсон. Сели на теплоход «Чернышевский», и все земное отошло куда-то. Осталось одно — вода, луна, тихий стук мотора и плавная качка с борта на борт. <...> Здесь мы малость успокоились сами и дали передохнуть детям. Двое суток — свободное время, и только вечерами собираемся в кают-компании попеть и почитать стихи. Вчера дети упросили меня спеть им песни. Я их, конечно, с собой не взял, а на память — сама знаешь... Но десяток всё-таки вспомнил, пел. Ребята смотрели на меня широко раскрытыми глазами, долго хлопали, а потом, притихшие, разошлись. Значит — запало. Вот так я живу, малыш. Обносился окончательно. Девушки пытаются что-то мне зашить или постирать. Но я не очень могу кого-то обременять заботами о собственной персоне. И во всем этом гареме, который волею судьбы крутится под ногами, я мечтаю только об одном человеке — о тебе!!! Ларка, милая, бесценная моя, я тебя люблю. Где ты сейчас, 4 июля в 12.30 утра? Что делаешь? И с кем ты сейчас? Хочу надеяться, что со мной. Потому что не могу тебя потерять. Больше у меня любви не будет. Поверь, я знаю, что говорю, я уже старый и умный. На тебе сошлось у меня всё — и душа, и сердце, и тело. Так с кем же ты, Ларка?!!? Раньше, когда ты часто мне писала, я будто видел тебя каждый день и знал о тебе всё, а теперь ничего не знаю. Разве можно почувствовать женскую душу по телефону? Но завтра Канев! Завтра я встречусь с тобой! И это — счастье, мучительное и сладкое счастье моей жизни. Пиши! Или давай телеграммы. Только протягивай руку, без которой мне жить не хочется...»

Любовь рождала письма и пьесы. Пьесы были продолжением писем. И то, и другое — о Любви к Женщине, к Ребёнку, к Жизни. Круг замыкался…

Подготовил к публикации Максим Лопатин